Дикая стая - Эльмира Нетесова

Катер резко ткнулся носом в берег. Из него выскочили люди. Избивавшие поселенца пограничники бежали к заставе.

— Стойте! Стрелять буду! — услышал инспектор голос Рогачева. Вскоре он и впрямь выстрелил, пот второй раз и сказал кому-то, — позовите командир И этих козлов на катер! Наручники прихватите для ни

Какая-то женщина плакала, умывая Гошку морской водой. Она обжигала лицо, а баба приговаривал

— Терпи, родимый! Море — наши слезы, оно лечит болячки. Через неделю все пройдет, кроме сердца. Оно не забудет, — она смывала кровь с голов рук и груди и проклинала избивших. — Чтоб его бол на ваши головы, нелюди проклятые! Пусть ослепнут глаза и почернеет для вас небо! Пусть судьба ваш станет горше погоста!

— Кончай базлать! — не выдержал один из пограничников. Он сидел на песке, сдавив простреленную ногу, и морщился от боли. Второй лежал рядом с ним. Ему Рогачев прострелил колено. Он смотрел в небо и думал, что до дембеля оставалось всего два месяца. Дома его ждут невеста и мать. На несколько лет теперь отложится эта встреча. То, что нынче они не выкрутятся всухую, понимали оба.

— Вы что, сволочи, офонарели? Что натворили с человеком? Зачем сорвались? Кулаки зачесались? Жизнь опаскудела? Хотели вас с почестями демобилизовать, а теперь куда отправим? Обоих под трибунал! Рыбы вам захотелось, паршивцам? Нажретесь в дезбате до тошноты! Псы цепные! Никакой совести не осталось! — кричал командир заставы.

— Нам тоже ноги прострелили…

— Не хрен было убегать! Я вас предупреждал! — резко вмешался Рогачев.

— Прости ты нас, инспектор! Накатила дурь. Устали от военки. В этих заброшенках озверели. Сам видишь, даже в самоволку слинять некуда. От поселков до нас больше полсотни километров. Только

и видим море да реку. Скоро говорить разучимся. 1 Пойми, ведь сам мужик, — просил сидевший поблизости парень.

— Дома матери ждут, невесты. Не только мы, сколько они переживут? Конечно, девчата ждать не станут, — вздохнул второй.

— Да как смеете просить о таком? Чуть не убили мужика! А теперь прости? За то, что не прикончили? — возмутился Стас.

— А мы не вас, его просим.

— Пусть попробует простить!

— Да что вы? Гошка не сошел с ума…

— Оттого, что их посадят, инспектору не станет легче, а вот выздороветь поможем, шефство над ним возьмем! — изменился тон командира заставы. Он с надеждой смотрел на поселенца.

Гоша, повернув голову, глянул на ребят, кивнул головой, простонав от боли, и сказал тихо, едва пошевелив языком во рту:

— Прощаю обоих.

— Придурок! Отморозок! Лопух! — взорвался Рогачев, но командир заставы взял его за локоть, увел подальше от всех.

Когда они вернулись, Стас уже успокоился, но на пограничников не смотрел, подошел к Корнееву:

— Короче, мы с командиром заставы договорились, что тебя будет лечить их врач. Полежишь в их госпитале, обещают быстро на ноги поставить. Я о том докторе много слышал. Настоящий кудесник! Наших пограничников с того света возвращал, когда в Октябрьском лечить отказались. Сочли безнадежными, а ребята нормальными домой вернулись. Семьи завели, детей растят.

Гоша увидел пограничников, спешивших с носилками. Первым с берега забирали поселенца. Парни бережно подняли его, положили на носилки, пошли к заставе, но их приостановил Рогачев:

— Я тебя навещать буду. И еще! Не тревожься за свой участок, его приглядят пограничники. Это им полезно. Пусть побывают в твоей шкуре.

Инспектора принесли в сверкающую белизной палату, и к нему тут же подошел улыбчивый человек

весь в белом. Он внимательно осмотрел поселенца проверил руки, ноги, ребра, хмурился, затем велел перенести Гошку в операционную.

Корнеев понял, что предстоит операция. Вскоре и впрямь ему дали наркоз, и человек увидел пушистое облако, в нем смеющееся лицо Ольги.

— Не уходи, мой пучеглазик! Побудь со мной, лягушонок! Как больно и плохо без тебя. Ну, куда ж ты, Оленька? — хотел поймать женщину, но руки уж были привязаны. — Оля, девочка моя! — закричал пытаясь остановить убегавшую.

До глубокой ночи оперировали Гошу. Трижды з это время звонил Рогачев, справлялся о поселенце. Ему отвечали, что операция еще не закончилась.

Уже под утро врач прооперировал обоих ребят. Они вместе с Гошей оказались в одной палате. Оба парня с повязками на ногах лежали рядом.

— Гош, как ты? — спросил белобрысый Вовка и, повернувшись к Толику, сказал вполголоса: — Ну, я сам видел, как он открывал глаза.

— Да где они у него? Совсем заплыли!

— Не-е, щелки есть! — спорил Вовка.

— Лишь бы он выжил, иначе нам — кранты! Упекут в зону, как последних козлов! — сетовал Толик

— Черт нас дернул! — согласился Вовка.

— Ты ж знаешь, что получили б от него за рыбу.

— За него вообще упекли бы!

— Надоела кирзуха, и сухая картоха в горло не лезет. За два года все одно и то же. Сил не стало.

В столовку хуже, чем на «губу», себя волокем.

— Кто ж думал. Что припутает?

— А ты как думаешь, станут салаги ловить рыбу?

— Еще как! Борзее нас! — усмехался Вовка.

— Хрен вам в зубы! Покуда я живой, не пущу = к реке козлов!

Оба услышали Гошкин голос и обрадовались:

— Живой потрох! Какое счастье!

— Гоша, ты не серчай, но надоели эти «концы в сраку». Мы концентраты так зовем. Поверишь, настоящую, живую картошку во сне видеть стали. С добра ли такое? Расскажи мамке, не поверит, что так бывает на самом деле: картоха — лучший гостинец, — крутил головой Вовка.

— Маманька свиньям чугунами варит картоху. Как я им завидовал все два года!

— А моя мамка дрочоники жарит. Ох, и вкусные они со сметаной! — вспомнил Толик, сглотнув слюну.

— Да замолчи, кончай пытать! — взмолился Вовка.

— Я, когда вернусь домой, каждый день стану печь картошку и никогда больше не скажу, что она надоела, — сознался Толян.

— Гош, а ты любишь картошку?

— Мне один хрен, картоха или каша. Лишь бы не баланда! — словно холодной водой облил обоих.

— Гош, конечно, мы сволочи перед тобой, но до смерти тебя не забуду. Может, мне и не стать, как ты, не знаю, простил бы сам или нет? Но за что такого как ты судили? Оно и на воле таких уже нет!

— Знаешь, в моем саду деревенские пацаны всегда обрывали яблоки и груши, хотя у самих все это есть. Ну, я их, когда ловил, таскал за уши до воя. Теперь, когда вернусь, пальцем ни одного не трону. Никогда! — пообещал Толик.

— Спасибо тебе! Вчера из дома письмо пришло от матери. Ждет, молится за меня, дурака! Наверное, и ты ее услышал. Она такая… самая лучшая, — сорвался голос парня. В нем звенела жгучая сыновняя тоска.

Гоша понимал обоих парней, но относился к ним по-своему.

— Зачем ты их простил? Ведь они едва не убили тебя. Да и вломили без жалости. Не подойди мы, утопили бы в море беспомощным. Ты же это знал, — спросил Рогачев.

— В их возрасте сам таким был. Кулаки быстрее ума срабатывали. Не раз жалел о последствиях, не это было потом. Меня никто не понял, свое у каждого болело. Вот и ломали мою судьбу глупую все кому ни лень. Пощады не знал. Да и теперь то дурацкое помнится. Не хочу, чтоб чья-то судьба была покорежена вот так же жестоко, но уже мною. Не мудро родиться с хреном, мужиками мальчишек делает жизнь. Поменьше б она подкидывала на пути; волчьи стаи с человеческими харями!

— Странный ты, Гошка! Ну, а зачем Кондрашку простил?

— За что пощадил? Да его и без меня достало! Глянь на это чмо! Уже в голове — седина. А в мужики так и не пробился. Куда такого обижать? Его, попади он на зону, даже натянуть побрезговали б. У иного зэка меж ног растет больше, чем тот Кондрашка. Им разве что «парашу» мыли бы вместо тряпки.