Романовы. Ошибки великой династии - Игорь Шумейко

Лит. : см. при ст. Всеобщий закон капиталистического накопления».

Своим студентам, требующим пояснений, я объясняю это примерно так. Вот, например, завод: 500 человек рабочих и служащих. Не расширив, не модернизировав его, не добавив станков, можно кое-как трудоустроить на нём (допустим, по приказу властей, боровшихся с безработицей) ещё 50 человек. Ну, можно по блату принять в заводоуправление ещё 20, 30 родственников, племянников, друзей. Но не может на заводе, созданном под 500 человек (без его расширения), устроиться 2000.

А в деревне, на землю, которую обрабатывали 500 человек, получалось со временем выходили работать и 2000 и даже 5000 человек. Таковы были примерно пропорции роста населения в сельской России с начала XVIII века.

И ведь главное – нельзя даже и мысленно, про себя осуждать этот «безответственный рост сельского населения». Это же сродни естественному росту тела. Это Голова обязана думать, как спроворить новую, б о льшего размера одежду для своего растущего Тела!

Допустим, читателю не понравится этот образ, – ладно, в книгах, даже в учебниках полно сравнений той ситуации со «взрывом пара в котле». Применяясь к тому, более популярному образу, я всё равно повторю: Голова, Город, Правительство, Столица просто обязаны подсоединить к этому «котлу» цилиндр с поршнем и пустить пар на работу, а не на взрыв. Без этого умения Город, Правительство, Столица, Элита не Голова, а тоже Тело – причём очень даже непочётная, непечатная часть Тела… хотя и в очках, и шляпе порою.

Вот чем преступна политика первой половины XIX века, и прежде всего Александра I, имевшего для реформы гораздо лучшие условия, чем его наследники, и не сделавшего ничего (кроме опять же «военных поселений», преступных уже в высшей степени).

И когда в своей докторской диссертации «Боярская дума Древней Руси» В. О. Ключевский мимоходом говорит, может, даже… иронизирует по поводу «…неповторимого умения русского хлебопашца истощать почву », тут он тоже часть той Головы, столь скверно заботившейся о своём Теле. 

Освобождение крестьян и «освобождение от крестьян»

У многих авторов можно прочесть, что, отменив в 1861 году крепостное право, правительство переложило функции помещиков (прежде всего сбор налогов и поддержание порядка) на сельскую общину, которая как раз и «запирала пар в котле», не давая всё растущему населению покинуть переполняемые деревни. В том-то и драма, что освобождение крестьян оказалось гораздо более долгим процессом, чем мог предположить кто-либо из причастных, сторонников или противников отмены крепостного права. Замена контроля помещика общинным – один из неизбежных этапов. Больше их, помещиков, в середине XIX века заменить было некем/нечем.

Гакстгаузен прав, живописуя достоинства русской сельской общины.

Именно её гибкая сила позволила:

а) заменить ушедшего уже помещика и ещё не пришедшее государство,

б) как-то поддерживать социальный мир в условиях лавинообразно наступающих перенаселённости и малоземелья.

Только через 45 лет в России приступили к следующему этапу, когда развившийся технически оснащённый (связь и транспорт) госаппарат смог дойти/добраться и до отдельного крестьянина.

Всего 56 лет было отпущено России, считая от реформы до революции. Ничтожно мало, если вспомнить, что за это время страна должна была дважды сформировать не что-нибудь, а уклад , устойчивый образ жизни, опирающийся не только на законы (о слабости нашего законоправия уже говорилось), но ещё и на традицию, привычку.

Первый шаг – налаживание жизни без (власти) помещика, второй – без (власти) общины. Ещё раз нужно подчеркнуть: знаменитым Законом 9 ноября 1906 года Столыпин не разрушал, не запрещал – упаси Боже! – общину, а только упрощал выход из неё. Крестьянский мир должен был успеть научиться, привыкнуть жить рядом с… кулаком – такова была грубая, богатая тяжёлыми ассоциациями кличка сильных крестьян, рискующих первыми выйти из общины, забрать свой надел, начать скупать чужие, нанимать батраков, «мироедствовать» и т. д.

Примерно от трети до половины историков называют «разрушение общины» ошибкой Столыпина, одной из причин революции. Умалчивая или недодумывая, что единственной спасительной альтернативой могло бы стать… разве что получение территорий США и Канады, да при том ещё малонаселёнными, нераспаханными, готовыми под принятие новых крестьянских волн – какими ранее были получены Поволжье, Кубань, Южная Сибирь, Алтай, Новороссия…

Вступая на полшага в область сослагательного наклонения, которого «не любит история», можно всё же предположить, что с течением некоторого времени пластичный мир русской деревни, смог бы научиться жить рядом с кулаком. Ведь когда-то он же научился жить рядом с помещиком. А что помещик образца первой половины XIX века (собственник, крепостник и монопольный представитель государства) отнюдь не был в деревне изначален, что он только полтораста лет как туда свалился – это уже было рассмотрено в главе 10.

А полувеком позже описываемых событий сельский мир, получив из города ещё более суровую новинку – «Устав колхоза», так же в течение одного поколения освоился, как-то переварил его и сформировал ещё один Уклад: советско-колхозной жизни. В одном разговоре знаток деревенской жизни русский классик Валентин Григорьевич Распутин сказал мне, что к концу 1950-х годов деревня свыклась с колхозом, сформировала устойчивый образ жизни. Речь шла не об экономических показателях, не сравнении их с фермерскими или ещё какими. Нет, именно психологию, самоустойчивую привычность, освоенный цикл жизни он имел в виду.

А ещё он мне тогда (прочитав рукопись этой книги) указал на громадную разницу крестьянства 1950 и 1980-х годов, между колхозом и совхозом. Колхозы, чуть подправленные жизнью, «на земле», стали более органичными для деревни, точкой формирования Уклада. И насильственные замены их совхозами обернулись тяжёлым ударом по психологии деревенской жизни. Со свойственным ему самоограничением, Валентин Григорьевич несколько раз оговорился, что может утверждать это – только для сибирской деревни, но всё равно мне это замечание (при общей благожелательной оценке) запомнилось как суровая критическая статья. Я-то ведь и не ведал о важности сего различия. Представлял только, как в 1970-х годах для какого-нибудь «показателя отчётности по республике» могли одним цэковским циркуляром перевести пять – семь сотен колхозов в совхозы. Значит, полагал, если так легко, формально: что колхоз «Заветы Ильича», что совхоз «Заветы…» – его же , лишь таблички поменять, то и разницы-то особой не было!

И та, в общем, мимоходная, дополняющая реплика Валентина Распутина (книга-то моя касалась только крестьянского вопроса XIX века) стала эдакой «иголкой», напоминанием. Вот так, что в XX, что XIX веке смотрели из города на деревню, особо не вдаваясь в тамошние частности.

Но на формирование нового modus vivendi нужно хотя бы одно поколение (33 года по Геродоту), а Столыпин выделял всего 5–6 лет. Начинался век больших войн, не просто Мировых по «титулу», а именно – войн за жизненное пространство. Войн, ставших решающим экзаменом – не для правительств, полководцев, как ранее, а для – цивилизаций. Экзаменом для наций. И скорее всего, 65 лет из числа бездарно протраченных Павлом, Александром и Николаем хватило, чтобы беспомещичий, а затем и безобщинный уклады успели бы сложиться в русской деревне. И ещё раз подчеркну, что «безобщинный» здесь стоит только в столыпинском смысле: без абсолютной власти общины, без тождества крестьянин = общинник.

Новый уклад не только прочертил бы границы более-менее устойчивого сожительства кулака и общины, но, главное, наладил бы механизм плавного выдавливания избыточного сельского населения в города и на новоприобретённые в период «ДвуАлександрия» земли Приамурья и Приморья.

Социальная напряжённость в деревне снизилась бы, а товарность сельхозпроизводства, наоборот, резко поднялась. Товарность, несколько упрощая этот важнейший показатель, можно определить как разность между тем, что деревня всего произвела, и тем, что съела сама. То, что в итоге получает страна. Именно товарность в условиях аграрного перенаселения теоретически стремится к нулю.

И, наконец, надо же кому-то сказать и это: вечный объект идеализации – крестьянство стало во второй половине XIX века весьма неоднородным, и эта неоднородность уже была отнюдь не похожа на разницу между хрестоматийными, «проходимыми в школе» тургеневскими Хорем и Калинычем, воспитавшими несколько поколений русских читателей.