Том 4 Начало конца комедии - Виктор Конецкий

— Немного больше, но выглядит она моложе, — сказал я.

— Тогда один черт! — по-майорски грубовато и откровенно решил хозяин. — Что тридцать, что сорок! Когда им перевалит за двадцать пять, то все уже один черт!.. Я прав, мадам? — обратился он за поддержкой к Пэн, потом вдруг испугался ошибки в своей оценке ее возраста и на миг обомлел или остолбенел.

— Конечно, вы правы! — воскликнула Пэн с легкомысленностью молодости. — Мне здесь все ужасно нравится!

— Я очень рад, мисс! — расцвел хозяин. — Да-да! Бедный герой генерал Черховский! Такая смерть! Сколько будете брать, мистер? Если десять штук, то я сброшу десять долларов — только для вас!

— Сколько ты хочешь взять? — спросил Адам.

— Одну, — сказал я.

— Почему одну? — воскликнул хозяин с ужасом. — За океаном они стоят в два раза больше! Берите десяток! Вот, держите, но никому не показывайте любопытному! — И он сунул мне пачку ярлыков очаровательного вида с магическими словами «МИШЕЛЬ ДАНИЭЛЬ. ПАРИ ФРАНСЕ». — О, вы не знаете, что делать с такими тряпочками?! Я вас научу! Только это между нами! Их надо пришить кримпленовыми ниточками вот тут, ниже воротника… Берете десять?

— Мне нужна одна, — сказал я. — Пэн, помоги мне наконец выбрать подходящую!

— О-о-о! — проныл хозяин с сокрушенным видом и выхватил обратно прелестные «МИШЕЛЬ ДАНИЭЛЬ. ПАРИ ФРАНСЕ».

— Покажи на мне, какого она роста, — сказала Пэн.

— Представь себя без головы, — сказал я. — Она миниатюрная женщина, избалованная, черненькая, почти всегда носит брюки и никогда не поет.

— Вот эту! С белыми отворотами! — решила Пэн. — Ад, тебе нравится?

— Конечно, дорогая! — согласился Ад. — Пошли наверх. Здесь очень душно. Здесь не Виа Витторио Венето, но здесь так же душно, как там.

— Ты про Рим? — спросил я, с огромным облегчением отдавая хозяину тридцать долларов: самое сложное дело моего последнего трехмесячного плавания оставалось за кормой.

— Да, Виа Витторио Венето — это роскошные магазины, космополитические отели и светские кафе — там происходит действие «Сладкой жизни». Отвратительное место! — объяснил Адам. — Ты купил превосходную вещь! В ней твоя любимая будет чувствовать себя превосходно, то есть свободно: она не будет бояться сесть на ступеньку в дансинге.

— Она у меня не робкого десятка, — сказал я. — Она сядет на ступеньку в дансинге даже в шубке из леопарда — не то что из дерибаса! Молчи, Пэн! Молчи! — сказал я, потому что Пэн опять собралась спросить о природе дерибаса.

— Поднимайтесь вперед! — приказала Пэн. — Я плевать хотела на твои мадридские тайны, но здесь лестница слишком уж крутая.

Мы поднялись вперед.

— Очень приятно было познакомиться с вами, майор, — сказал я хозяину на прощанье. — Я всем буду давать ваши координаты. Вы действительно настоящий джентльмен, майор!

— Так же, как и вы! — сказал майор. Я вышел на улицу, испытывая великолепное чувство исполненного долга, свободы от мелких забот и любви к Адаму и Пэн.

4

Машина вынесла на какой-то огромный сухопутный мост, Нью-Йорк провалился вниз, казалось, мы летим на У-2 против ветра.

— В подвале ты что-то говорил о загадочном и колдовском в современной прозе, — напомнил я Адаму.

— Да, мы с Пэн верим в некий будущий союз науки с метафизикой под знаком искусств, — сказал Адам.

— Если точнее, то не искусств, а фантазии, — поправила Пэн. — Под радикалом фантазии, да, Ад?

— Да, дорогая! Я всегда стараюсь заставить героев жить в новых, неожиданных измерениях действительности. Сегодня более чем когда-либо мы должны поступать таким образом! Я написал об этом в статье «Тазовые кости на голове мадонны», ты читал?

— Ад перевел не совсем точно, — сказала Пэн. — Эссе называется «Кости таза на голове мадонны». Ужасно, что и вам в ваших книгах приходится делать объяснения и уточнения! Они неизбежно тяжеловесны. И лишают прелести самые удачные проявления фантазии. Анализ, анализ!.. Наука!.. Познание! Отделите тогда, черт побери, и секс от человека в женщине! Почему бы вам этим не заняться в России? Или вы этим уже занялись?

Мы свалились с моста и опять кинулись в смесь турбулентных завихрений, оживления, верчения, скольжения и торможения автомобильного потока среди раскованной толпы. И взгляд не успевал остановиться ни на чем. Все театральным занавесом сдергивалось к заднему стеклу машины.

— Где ты учился, Ад? — спросил я.

— Спроси у Пэн, — сказал Ад.

— Он не учился по-настоящему. Поэтому он и способен к спекулятивному мышлению. Сегодня гений тот, кто сохранит в себе варвара! Ад — гений, потому что он не открывал ни одной книги по философии, хотя я прочитала их множество. И они валяются у нас всюду!

— Даже в постели! — сказал Адам и обругал таксера, который подсаживал пассажира, остановив свое такси прямо посередине Бродвея. — Никто не соблюдает правил! — прокомментировал Ад. — Каждый едет куда хочет! Чем это кончится?! Значит, дружище, ты не читал «Кости таза на голове мадонны»? Жаль! Феллини делает фильм по этой моей штуке. Он назвал его «Разумное безумие». Из Найроби мы поедем к Фредерико. Может, и ты подъедешь? Это было бы замечательно!

— Они сразу сошлись с Феллини, — сказала Пэн. — Сразу! С полуслова! Их объединяет безграмотность и интерес к миру примитивных народов. Ах, это не для хвастовства близостью к тайнам, нет! Когда Фредерико или Ад переполняются сложностью современного мира, они освобождаются от нее через простоту примитива. А примитив уже сам потом переходит и в их творчество, бессознательно.

— Ты любишь Феллини? — спросил Адам.

— Прости, дружище, нет, — сказал я. — Он, мне кажется, состоит из смеси бутафорной иррациональности, мелкобуржуазной патетики и сентиментальных сюжетов, приспособленных для так называемых «простых людей». Когда я вижу уродливые муляжи святых на газонах возле католических церквей, я сразу вспоминаю Феллини, — добавил я, ибо мне вдруг захотелось их немного побесить. Но этого не вышло.

— А кто с тобой спорит?! — воскликнул Адам, неожиданно сворачивая в глухую бетонную трубу-туннель с дежурным негром возле КПП. После оживленной предрождественской толпы на улицах пустынность трубы была особенно таинственна и даже иррациональна. И на какой-то миг мне даже показалось, что Адам собирается показать мне водородное бомбоубежище, но это оказался высотный гараж. Адам на ходу схватил протянутый дежурным талон, негр крикнул: «Седьмой этаж, сэр!», Адам газанул, и мы пошли ввинчиваться, задрав нос, в бетонную трубу-туннель-змеевик в общем направлении к Альфе Ориона.

— Сегодня каждый художник вынужден стимулировать в себе суеверие, чтобы оживить творческий стимул, — грустно сказала Пэн в темноте трубы. — Сама жизнь дает слишком мало поводов для творческого возбуждения и восторга от жизненной красоты. С этим-то ты согласен?

— Большинство не стимулирует, а симулирует, — сказал я.

— Ад, зачем ты сворачиваешь на пятый? — спросила Пэн. — Ведь черный внизу сказал — седьмой!

— Дорогая, умоляю тебя! Не говори под руку, когда я ищу место поставить машину! Помолчи хоть секунду! Пора тебе знать, что седьмой этаж — это открытая крыша, а на улице дождь! — С этими словами Адам свернул на пятый этаж, и мы медленно двинулись по бетонному склепу, уставленному автомобилями, в поисках места. Помещение напоминало центральный антирелигиозный музей в Ленинграде, то есть подвал Казанского собора. Одинокие вахтеры мерзли у телефонов, провожая нас затаенно-вежливо-злобными взглядами старых музейных служительниц.

— Если вы диалектики, — сказал Адам, — то должны понимать, что, став на путь рацио, внедряя рацио в производство и жизнь, пропитывая себя рацио, вы обнаружите вдруг и у себя в культуре сильную струю иррацио — борьба противоположностей — так это называется, да, дорогая? Ни одного свободного стойла! Посмотрим шестой!

— Это повторяется каждый раз! — сказала Пэн. — Если черный внизу сказал «седьмой», значит, место есть только там, но Ад никогда ему не верит! И мы плутаем здесь, как туристы на Арлингтонском кладбище! Это и есть наш протест против рацио, это наша ирро, понимаешь теперь?

— Ничего подобного! — не согласился Адам, заруливая в очередной виток бетонного змеевика. — Мы много раз обнаруживали здесь местечко! — И он начал медленно-похоронный объезд шестого этажа, битком забитого автомобилями.

— Ну, вот видишь, какая у него иррациональность! — воскликнула Пэн. — Разве он ее симулирует? Она у него — детская! И потому я так люблю его! И потому не боюсь за его будущее: ни мир, ни общество никогда не будет сводить с ним счеты — я очень-очень в это верю!

Адам хохотал — он выруливал на крышу, в дневной свет, под ноябрьские небеса. А мне почему-то почудилось в голосе Пэн черненькие, как нотные знаки, тени. И даже показалось, что Пэн совсем не так уж железно уверена в защищенности своего мужа от мира и общества. Но, может быть, мне так показалось только от мрака бетонного гаража.