Том 4 Начало конца комедии - Виктор Конецкий

Мне судьба, судя по всему, последним рейсом послала Антверпен, а в Антарктике я ни разу не был. И от этого даже вздохнулось среди глухой тишины ночной рубки.

Несколько минут мы еще помолчали, глядя на Антверпен и думая каждый о своем.

И, вероятно, я думал о том, что в часовне святого Джеймса, где спит сейчас Питер Пауль Рубенс, я тоже никогда не был. И в самом высоком соборе Антверпена Нотр-Дам я тоже не был, хотя многократно околачивался рядом — в гигантском универмаге и покупал там резиновых рыб. Единственное место в Европе, где продают таких замечательных надувных рыб… Но вполне может быть, что я думал и о еще более прозаических вещах. Может быть, вспоминал, как однажды выбирался отсюда через Ройярский шлюз — он был виден с мостика «Чернигорода», — а подходной канал к шлюзу почти перпендикулярен Шельде, и когда на реке господствует сильное отливное течение, то высовываться в нее надо очень осторожно, а я высунулся неосторожно и потому порвал буксир и чуть не навалился на пассажирский лайнер, который шел вверх по течению вообще без буксиров… Но вернее всего, я все-таки подумал тогда о Миделэйм-парке и скульптурах, которые живут там на такой же свободе, как деревья и травы. В этом парке штук двести знаменитых скульптур пасутся на открытом воздухе — я обязательно должен был вспомнить Миделэйм-парк, потому что был в нем.

— Никто не знает, где верх у куполов наших церквей, — вдруг сказал старый капитан. — Никто не знает — в небесах корни наших луковок или в небесах их ростки, а со шпилями все ясно…

— Можно интимный вопрос? — спросил я.

— Да.

— Вы много любили в жизни?

— Странно, — сказал он, покручивая пальцем круглое стекло снегоочистителя. — Я, вообще-то, не очень жалую откровенности между чужими людьми… А с вами чего-то разболтался до безобразия. И на этот вопрос отвечу. Я, знаете ли, однолюб. И тем, если хотите знать, горестно счастлив.

Я наконец вспомнил, кого он мне смутно напоминал все время нашей встречи. В блокадную зиму у нас был учитель, математик: «Дети, простите меня, я буду объяснять только один раз: у меня нет сил, дети». Он умер у доски, записав на ней каллиграфическим почерком задание.

Было стыдно вести себя в некотором роде навязчивым и нахальным репортером, но я не удержался и задал еще один вопрос — теперь уж наверняка последний:

— Смерти очень боитесь?

— Смерть? Конечно, все чаще думаю о ней. Но я и всю жизнь думал. Понимаете, нет «Я». Есть «Мир плюс Я». Есть только эта система, эта сумма. Когда умру я, изменится и весь мир, ибо нарушится сумма. Таким образом, я буду существовать и дальше самим этим изменением. Конечно, страшно. Но не очень. Нет, не очень.

Мы вышли к трапу. Еще ниже были запыленные апатитом палубы «Чернигорода» и его пустые, бездонные трюмы.

Додонов спустился к трюмам, а я на пустынный ночной причал.

На пути от «Чернигорода» до Альберт-дока меня окружала свежая, еще пахнувшая снегом, хотя он уже полностью исчез, тишина. И только недалеко от «Обнинска» попался навстречу негр, который волок куда-то девицу лет сорока с гаком. Девица радостно хихикала и игриво хлопала по черной негритянской голове серебряно-седым париком.

А мои болезные голубчики, вместо того чтобы спать и накапливать силы для новых подвигов, сидели в красном уголке, где не было ни одного растения и ни одной акварели, если не считать серого заголовка стенгазеты и парочки лозунгов. И не просто сидели, а кусались и лаялись над шахматной доской, как пес с котом, ибо боцманюга вечно брал ходы назад, а старпом этого не делал, но и удержаться от попреков тоже не мог.

— Ну как, хорошо здесь штурманец с «Чернигорода» хвостом перед вами вилял? — спросил я.

— Вилял. Все по форме. Зачем только это надо было? — пробурчал Антон Филиппович и запустил ложку в бачок с макаронами. Бачок стоял рядом на столе, а боцманюга был из тех суперморяков, которые способны жевать и глотать макароны с мусором, то есть с фаршем — дежурное флотское блюдо — даже за час до прихода в родной порт.

— Он нам по мату вкатил, — объяснил старпом. — На двух досках играл. И настроение испортил.

— Ишь, какой маленький запас хорошего настроения, — сказал я, бодрясь, ибо и у меня настроение стало портиться от сознания, что моих любимых голубчиков здесь побил этот продукт современной эпохи. — А что, Степан Иванович, он здорово играет?

— Дебюты знает — вот и выигрывает, — сказал старпом и запыхтел от раздражения.

— Пристал к нам с теорией, как вошь к солдату, — сказал боцманюга.

— А кто же вам мешает дебюты знать? — спросил я. — Их от вас в сейф прячут?

— Вот пусть он у меня без дебютов выиграет! — сказал боцман, заглатывая макароны.

— Вопль верблюда в тундре! — уныло высказался Степан Иванович. — Конечно, какое-то хамство в любой теории есть, но оно у порядочных людей только зависть вызывает. И ничуть оно не меньше, чем твое, Антон Филиппович, когда ты четыре хода назад взял…

— Три, а не четыре!

— Да бога побойся! Четыре!

— Марш спать! — приказал я сурово. — Ваше время кончилось!..

Я все так хорошо — даже детали — помню потому, что тогда очередной раз собирался завязывать с морями; очередной раз бросал плавать. И думал, что рейс последний. А тот, кто бросал летать или плавать, знает, как запоминается последний полет или последний рейс.

1977

У АДАМА И ПЭН В НЬЮ-ЙОРКЕ

Поезжай вдоль Бродвея, и ты увидишь Манхэттен в разрезе…

1

Около двух ночи двадцать пятого ноября мы подходили к Нью-Йорку, скользили по лунной дорожке прямо на запад — курсом 270°.

Было полнолуние. Лунные блики украшали сталь палуб.

Левее носа вспыхивал мощным, неземным, космическим светом маяк Амброз. Удары маячных вспышек вышвыривали тьму из самых потаенных закоулков рулевой рубки.

Справа светились огни на острове Лонг-Айленд, они были оранжевыми с вкраплением кроваво-красных. Оранжево-красные отблески украшали длинное острое ночное облако, отделявшее сушу от небес. Сквозь облако трассировались отличительные огни идущих на посадку и взлетающих самолетов.

Справа по корме, нелепо задрав лапы кверху, стояла на голове Большая Медведица. Из ее опрокинутого ковша выливалась кромешная тьма полуночи. Однако океанская вода улавливала слабые лучики далеких светил и лучи искусственных огней: гладкие горбы океанской зыби потаенно мерцали.

В семи кабельтовых от маяка стало видно его название, оно вопило огромными пылающими неоновыми буквами: «АМБРОЗ».

Из-за вышки маяка выскочил катер, полыхая вспышками белого лоцманского огня.

Американский лоцман весил килограмм двести, но взлетел по штормтрапу юркой мышкой. Он выглядел старым боксером, который теперь добродушно работает в хорошем ресторане штатным вышибалой.

Лоцман вывалил из своего портфеля десяток журналов и газет — обычный знак любезности по отношению к капитану и экипажу, одичавшим без новостей и глянцевитых красоток в океанских пустынях. Вывалив ворох гнилой пропаганды на штурманский стол и путевую карту, лоцман вякнул традиционное: «Фулл ехид!», и мы дали сто десять маневренных оборотов, ложась на створ знаков Уэст-Банк и Статен, который ведет по каналу Амброз в пролив Тэ-Нарроус.

Луна провалилась за мыс. На ее месте видна стала Кассиопея, которая лежала на боку.

Лоцман связался с начальством и обрадовал нас тем, что до семи утра к причалу мы не пойдем, станем на якорь в бухте Грейзенд.

Тем временем мы плыли по каналу Амброз. Частопроблесковые буи подмигивали с правого борта, какой-то синий огонь мигал с левого. На Лонг-Айленде стали видны многоэтажные дома с красными огнями на крышах. И мы начали поворачивать вправо, приводя мыс Санди-Хук на корму, а светящий знак Уэст-Банк на двести семьдесят один градус. И прямо по носу открылась горбатая цепочка белых огней — огромный мост над проливом Тэ-Нарроус с пролетом между опорами в тысячу двести метров и высотой в семьдесят.

— С рассветом переставлю вас, капитан, к причалу номер семь в Бруклине, — сказал лоцман. — Предупредите своих парней, капитан! Если кто-нибудь из них, возвращаясь вечером из города, навестит бар здесь, в Бруклине, чтобы промочить глотку пивом, то это будет его последнее пиво в жизни, капитан! Здесь отбросы человечества, и здесь нет баров, а есть притоны. Здесь всякие разные пуэрториканцы и другие страшные бедолаги, которым нечего терять. Так и скажите своим матросам: если они здесь зайдут чего-нибудь выпить вечерком, то это будет их самая последняя выпивка! Право на борт и малый вперед!

Лоцмана, конечно, поблагодарили за информацию — на английском языке, а потом кто-то сострил на русском, что если бы лоцман знал наших ребяток, то предупредил бы свои отбросы, посоветовал бы этим страшным бандитам не выходить из баров ни днем ни вечером, — пока наши ребятки не уберутся из Бруклина…