Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прежде чем кончить с портретною галереей Воейкова, не могу не вспомнить, что в числе всех этих портретов, несколько в стороне, был портрет самого хозяина, А. Ф. Воейкова, исполненный довольно искусно масляными красками; но тут он изображен как бы в нумере дома сумасшедших, за решеткой, в полосатом халате и меховой шапке. Наверху надпись: «Дом сумасшедших, отд. III, № 27». Пред ним лист бумаги со следующими четырьмя стихами:
Вот Воейков, что бранился,
Век с Булгариным возился,
Честь свою там запятнал
И в безумный дом попал[474].
Когда кто-нибудь из новых посетителей Воейкова останавливался пред этим портретом, сатирообразный Александр Федорович, заметив такое внимание нового своего гостя, говорил ему, как это случилось и со мною:
– А другие мои стихи на старикашку Воейкова вы, батенька, знаете?
– Нет-с, не знаю, Александр Федорович, – сказал я.
И тогда Воейков прочитал мне наизусть из своего «Дома сумасшедших», столь известного многим, но тогда мне, однако, знакомого лишь понаслышке:
Тот Воейков, что Делиля
Столь безбожно исказил,
И терзать хотел Эмиля[475],
И Вергилию грозил,
Должен быть как сумасшедший
Вовсе заперт в желтый дом;
Темя все обрить поспешней
И тереть почаще льдом.
– Да вы, юный писатель, – восклицал Воейков, – видно, совсем не читали моего «Дома сумасшедших»?
– Нет, Александр Федорович, не то чтобы совсем не читал, но копии все как-то достать не мог нигде. Вот, может быть, теперь удастся мне списать у вас эти ваши стихи. У меня только и есть, что те стихи, в которых так забавно представлены Жуковский, дразнящий черта языком, и крошка Батюшков, в окошечке сидящий[476].
– Списывать я не даю; а кто схватит на память, тому скажу с удовольствием, – поддразнивал Александр Федорович.
– Позвольте, – сказал я, – записать карандашом в моей агенде[477], – и я вынул мою записную книжку, в которой записывал, невольно смеясь, пока Воейков читал «с чувством, с толком, с расстановкой»:
«Ты, Хвостов, – к нему дошедши,
Вскрикнул я, – тебе ль здесь быть?
Ты дурак, не сумасшедший:
Не с чего тебе сходить».
«В Буало я мысль добавил,
Лафонтена я убил
И Расина обесславил», —
Быстро он проговорил
И читать мне начал оду.
Я искусно ускользнул
От мучителя; но в воду
Прямо из огня юркнул.
Здесь старик с лицом печальным,
Букв славянских красоту,
Мажет золотом сусальным
Пресловутую фиту.
И на мебелях повсюду
Коронованное кси,
Старосветских книжиц груду
И в окладе юс и пси;
Том, в сафьян переплетенный,
Тредьяковского стихов…
Я увидел, изумленный,
И узнал, что то Шишков.
– Но вот, – продолжал расхохотавшийся над моим вниманием и прилежным записыванием Воейков, – мне сторож говорит:
Нумер первый, ваш приятель
Каченовский здесь сидит.
Букву э на эшафоте
С торжеством и пеньем жжет;
Ум его всегда в работе:
По крюкам стихи поет.
То кавыки созерцает,
То, обнюхивая гниль,
Духу роз предпочитает,
То сметает с книжек пыль.
И в восторге восклицает,
Набивая ею рот:
«Сор славянский! Пыль родная!
Слаще ты, чем мед из сот».
Нумер третий, на лежанке
Истый Глинка воссидит.
Перед ним дух русский в склянке
Не откупорен стоит.
Книга Кормчая отверста
И уста отворены;
Сложены десной два перста,
Очи вверх устремлены.
«О! Расин! Откуда слава?
Я тебя, дружок, поймал!
Из Российского Стоглава
Ты Гофолию украл.
Чувств возвышенных сиянье,
Выраженье, красота,
В Андромахе – подражанье
Погребению кота»[478].
Я не утерпел и расхохотался, записывая последний стих и повторив прежние слова:
Перед ним дух русский в склянке
Не откупорен стоит!
Сатирические отзывы о московских писателях навели разговор на Москву. Я сказал, что был там в 1827 году проездом с отцом из Петербурга в Орел[479].
– Так вы в первой самой юности были в Москве, мой юный новый приятель, – возгласил Воейков, – а не видели ли вы там одного прескверного зверька, сильно распложенного в матушке Москве белокаменной с золотыми маковками в преизрядном числе? Зверок этот двуногий и называется бьющим баклуши в первопрестольной нашей столице сынком знатных и богатых родителей.
– Видел, видел не одного даже, – сказал я, – да ведь и здесь в Петербурге этих зверьков коллекция немалая. Я слышал давно уж на публичном акте в Орловской гимназии читанные одним воспитанником стихи на этих зверьков из пиесы под названием, кажется, «Сатира к Сперанскому», принадлежащей вашему, Александр Федорович, перу[480], как упомянуто в «Учебной книге» Н. И. Греча[481].
– А вы, юный мой гость, не помните этих стихов, написанных мною за двадцать пять лет пред сим, то есть в 1805 году?
Я сознался, что стихов тех наизусть не помню. Воейков обыкновенно редко вспоминал свои прежние стихотворения и скорее любил с особенным жаром только повторять свои новейшие современные сочинения и особенно те, которые относились к его журнальной войне с Гречем, Булгариным, Полевым, Сенковским, Надеждиным, Бестужевым, Строевым и другими, войне, которую [он] вел под рубриками то «Хамелеонистики», то «Пересмешника», то «Журнальных заметок», где, правду сказать, между массой пошлостей и дрязгов было немало едкости и сильного яда. Но беспристрастие всегда тут было на заднем плане, потому что, хотя Воейков преследовал хамелеонство в других, сам в него впадал беспрестанно, увлекаемый своими симпатиями и антипатиями. Все писавшие и печатавшие в то время больше или меньше испытывали эту эластичность воейковских мнений и действий и слабость его памяти. Между прочими и мне привелось быть то предметом усиленных, гиперболических похвал Воейкова, то жертвой озлобленных нападений и оскорбительных выходок его. Газета «Северный Меркурий» безустанно вела у себя
