Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Александр Федорович, позвольте представить вам моего нового юного знакомца.
Он тогда назвал и представил ему меня. Воейков злобно и бешено, вскинув очки на лоб, взглянул на меня своими мутными глазами, не привстав и не подавая руки, и сказал:
– Светопреставление! Дети, едва от соска, пускаются в литературу и журналистику! Этот мальчик, не знающий еще порядочно грамоты русской, пишет французские статейки о русской литературе и о русской журналистике. Под крылом такого богопротивного человека, каков Греч, этот птенец нашел себе приют и пойдет, конечно, по стопам такого достойного наставника. Поздравляю, молодой человек! Из вас в школе Греча выйдет что-нибудь вроде вашего наставника, который способен на все на свете, только на все недоброе. Но, видно, Бог слышит молитвы ваших родителей, ежели вы их имеете, и, слыша их, не попускает вас до окончательного падения, приведя вас путями Провидения в дом его сиятельства графа Димитрия Ивановича, где, кроме дел добродетельных, вы ничего не увидите. А вертеп Греча…
– О каком вертепе Греча вы позволяете себе говорить? – взвизгнул барон Розен. – Александр Федорович, образумьтесь, придите в себя, вы в каком-то болезненном состоянии. Что с вами? Как вы осмеливаетесь оскорблять этого молодого человека? Откуда вы взяли это право?.. Я никогда не дозволю при мне ругать Греча, у которого я хорошо принят, как я никогда никому не дозволил бы поносить вас при себе, имея честь быть принят у вас. Этого молодого человека многие из нас, которые гораздо старше его, считают своим товарищем; Карлгоф, Глебов, Подолинский, я, мы все знаем его с хорошей стороны. Не понимаю, откуда вы взяли право оскорблять его здесь.
Все общество старалось принять вид, будто ничего не видит и не слышит, почему Шихматов, Лобанов, Панаев, Огинский и с ними сам хозяин, граф Хвостов, разговаривали между собою о посторонних каких-то предметах, оставляя сначала меня на жертву Воейкову, а потом Воейкова на жертву барону Розену, который расходился не на шутку и сильно постукивал ножнами сабли; а Воейков, вынув из кармана платок преогромного размера, вытирал пот, градом катившийся с его лица, посиневшего и побагровевшего, причем он распускал галстук и пил холодную воду стакан за стаканом. По-видимому, он задыхался от гнева, но страшился прилива крови. В это время, имея около себя Глебова и Подолинского, я сначала стоял как окаменелый, как пораженный громом, но потом, придя в себя и слыша энергические слова честного барона Розена, тихо спросил Глебова:
– Скажите на милость, Александр Николаевич, что этот господин Воейков, которого я первый раз в жизни вижу и которого желал бы никогда нигде не встречать, пьян сегодня или он сумасшедший, сорвавшийся с цепи?
Тогда Глебов весьма конфиденциально, взяв меня в сторону, в амбразуру дальнего окна, рассказал мне о том комплоте[446], который был устроен здесь за то, что St.-Julien с моих слов написал шуточную балладу, так сильно раздосадовавшую графа Дмитрия Ивановича. Тут все мне сделалось ясным. Я сожалел, но поздно, о всей этой истории и решился отныне впредь никогда не бывать в доме графа Дмитрия Ивановича, деяние же Воейкова хотел непременно предать тиснению как в «Северном Меркурии», так и в «Furet». Но это не было мною исполнено по стечению обстоятельств, которые будут видны из последующего рассказа.
Воейков, от природы не злой, но часто злобствовавший искусственно и в высшей степени самодурный, способен был, однако, приходить в себя, почему тотчас граф Хвостов, взяв меня за руку, сказал:
– Юный гость мой, я извиняюсь пред вами за впечатлительного и бешеного приятеля моего, Александра Федоровича Воейкова, который очень сожалеет теперь сам о своей вспышке и приглашает вас на свои пятницы.
На это я почтительно объяснил графу, что нога моя у г. Воейкова никогда не будет, это положительно, как то, что сегодня такое-то число, потому что я молодой, очень еще молодой человек, могу забыть грубые выходки такого человека, который в деды мне годится; но ежели этот же самый человек при мне поносит другого человека, от которого, кроме доброго и полезного для себя, я ничего никогда не видел (это было в начале моих сношений с Гречем, когда действительно он мне оказал множество таких услуг, какие забыть способно только самое черствое сердце), то, естественно, я не могу ему этого дозволить и не могу бывать под его кровлей, где, без сомнения, он уже без всякой церемонии будет поносить Греча, защищаемый своими домашними пенатами. А потому, не желая теперь нарушать своим присутствием гармонии общества, в которое я был приглашен с целию мне известною и понятною, я благодарю его сиятельство за ласковое внимание и расположение ко мне и удаляюсь.
Бедный граф, и без того тщедушный, всем этим утомился и, почти ничего не понимая, простился со мной. Затем он отошел к своим гостям и, как я уже после слышал от А. И. Подолинского, сказал Воейкову:
– Пересолили, пересолили, Александр Федорович!
– Кто ж знал, – ревнул Воейков, – что у мальчишки столько друзей и во главе их этот белобрысый чухонский Баярд[447]? Да вздор, он у меня будет на пятницах: завтра же я пошлю к нему экземпляр моих изданий и угомоню таким письмом, писать какие старикашка Воейков собаку съел.
Спустясь с лестницы графа Хвостова на улицу, я по часам убедился, что еще не поздно: было едва восемь часов вечера, почему я двинулся на Невский проспект, в тот дом, где ныне совершенно перестроенный и переиначенный искусным архитектором отель «Бельвю» и где тогда на дворе была довольно обширная квартира, занимаемая инженер-полковниками Ламе и Клапейроном, моими хорошими знакомыми, где я проводил иногда приятно вечера в обществе дам Ламе и Клапейрон и нескольких их родственников и друзей. К числу первых принадлежал мой юный редактор «Furet» г. Сен-Жюльен, к числу вторых директор института глухонемых, лысый, как ладонь, старик, г. Флёри, впрочем, очень ученый, а еще более приятный и интересный француз собеседник, хорошо знакомый с блестящею частью петербургского общества. Здесь я, под свежим впечатлением всего со мною случившегося в тот самый вечер, рассказал всей честной компании, что произошло на литературном вечере du vieux cracheur de méchants vers[448]. Рассказывая это происшествие, я, конечно, не щадил красок для изображения самым карикатурным образом журналиста Воейкова со всеми его весьма не грациозными ухватками и манерами, при различных, далеко не салонных
