Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев

Само собою разумеется, что я ничего не знал и не ведал о готовившемся против меня комплоте и, ничего не подозревая, явился на литературный вечер, который, как я надеялся, должен был доставить собою новую пищу моей сатирической наблюдательности и дать мне возможность порассказать об этом литературно-карикатурном собрании за обедом у Дмитрия Гавриловича Бибикова, в первое же воскресенье. Когда я вошел в ярко освещенную залу графа Хвостова, устроенную на этот раз для литературных чтений, с длинным столом, покрытым малиновым сукном с золотыми галунами и кистями и обставленным креслами, обитыми малиновым же бархатом с золочеными гвоздиками, в зале было уже несколько лиц, которым граф представил меня в качестве юноши, пишущего во французском журнале отчеты о современной русской литературе, а в «Северной пчеле» статьи о замечательных и талантливых русских самородках в деле промышленности[429]. «Жаль только, что стихов не пишет и стихов не любит», – восклицал граф Дмитрий Иванович. В числе почетных гостей был и князь Ширинский-Шихматов, который имел, как известно, главное участие в редакции и составлении цензурного устава 1826 года, прозванного Гасильником просвещения, а также Драконовым кодексом[430]. В 1830 году этот князь Ширинский-Шихматов был, кажется, директором Департамента народного просвещения[431]. Он был, как помню, в форменном синем фраке со звездой и сидел на диване, имея около себя пиитов Лобанова и Владимира Ивановича Панаева. На сделанную обо мне рекомендацию князь Ширинский сказал на всю залу: «Трудно поверить в литературные качества того молодого человека, который не стихотворствует. Без любви к стихам нет эстетики, без эстетики нет поэзии, без поэзии нет чувства, остается одна чувственность; нет жизни, остается одно прозябание». В это самое время вошел юный, почти такой же юный, как я, только очень и очень богатый помещик и тогдашний поэт Андрей Иванович Подолинский, миловидный, скромный, кроткий и застенчивый, одетый модно и щеголевато, но с различными байроновскими замашками в самом туалете своем, заметными в небрежно-тщательно повязанном галстухе, открывавшем белоснежную шею, и в прическе, состоявшей из массы каштановых локонов, закинутых назад и падавших на плечи. Даже камей на груди, редкий по древности и добытый из Геркуланума, даже слишком широкополая шляпа боливар, в левой руке, все, при некоторой наблюдательности, просилось на эффект и отличалось аффектацией. Подолинский был принят хозяином и хозяйкой, равно как их гостями, с восторгом, заставившим смутиться этого робкого юношу, который, казалось, очень был рад, что увидел среди этого синклита меня, и дружески пожал мне руку. «А вы разве знакомы?» – спросил граф Хвостов. «По дому Марьи Алексеевны Крыжановской, урожденной Перовской, ваше сиятельство», – сказал провинциал Подолинский. «И по четвергам Николая Ивановича Греча», – прибавил я.

– Вот истинно поэтическая душа! – воскликнул князь Ширинский-Шихматов с улыбкой, потрясая и прижимая к груди руку Подолинского, покрытую бриллиантовыми, аметистовыми, рубиновыми и изумрудными перстнями. Вслед за этим князь сказал какие-то два-три стиха из псалмов Давидовых о святости поэзии и непосредственно за этими стихами весьма прозаически спросил Подолинского:

– А когда же, Андрей Иванович, вы подадите прошение министру о причислении вас к Министерству народного просвещения?

Из всего того, что я тут слышал, заметно было, что поэзия поэзией, а малороссийские имения в 2000 душ этого юного поклонника муз имели в глазах всех этих сладких восторженников к его личности не последнее значение[432]. Раздалось постукивание шпор и бряцанье сабли, всегдашние в ту пору предвестники появления армейского кавалериста, говорю «армейского», потому что истые гвардейцы, в те времена комильфотные в высшей степени, умели как-то носить и саблю, и шпоры так, что ни те, ни другие не издавали звуков. Явился малорослый, светловолосый барон Егор Федорович Розен, с желтоватыми усиками, в своей адъютантской форме, с расстегнутым вопреки формы воротником; он шел довольно скоро, маша по полу длинным белым султаном своей треугольной шляпы, а правою рукою поправлял на груди перепутавшиеся серебряные аксельбанты. И его приняли любезно, но все-таки далеко не так любезно, как Подолинского. Раскланявшись со всеми довольно угловато, он дружески обнял меня и начал своим крикливо-пискливым дискантиком рассказывать, обращаясь ко всем, о том, что он сегодня в книжном магазине Слёнина[433] встретил Соболевского, друга Александра Сергеевича Пушкина, который ему сказал, что Пушкин начинает по высочайшему повелению приступать к собранию сведений о Петре Великом и что в городе уже заболтались о том, что будто он получит звание историографа[434]. Это всех заинтересовало. Но достойно было особенного внимания то, что поэты, как Шихматов, Панаев и Лобанов, говорившие с натяжным восторгом о стихотворстве, в сущности же все-таки чиновники в душе, стали тотчас при этом слухе поговаривать о том, что, вероятно, это дело устроено по ходатайству и рекомендации Василия Андреевича Жуковского, знающего хорошо финансовые бедствия Пушкина, которому будет положен, конечно, знатный оклад. Из всех этих господ один только оказался чистосердечным другом поэзии, именно старичок-стихоплет граф Хвостов, который сказал:

– Ежели Пушкин поведется по чиновничьей стезе и будет работать по заказу, хотя бы даже по высочайшему, скажи тогда, наш Александр Сергеевич, прости поэзии.

Ширинский и Панаев восстали против этого мнения графа Хвостова и говорили графу, что они также служат и царю, и музам; да и сам он, граф Дмитрий Иванович, ведь сенаторствует, а кто же больше его сиятельства приносит даров и жертв поэзии? Граф улыбался и приговаривал: «Да то мы, а то ведь Пушкин!..»

Благородный, кроткий и незлобивый старец так радушно отзывался о Пушкине, хотя, конечно, знал ту едкую и грязную эпиграмму, какую Пушкин как-то раз после завтрака устрицами с шампанским у Елисеева с Виельгорским и Соболевским карандашом написал на каком-то попавшемся ему конверте[435].

IV

Постукивание трости о паркет в соседней зале возвестило появление Воейкова, прежде которого за несколько секунд показался на пороге ливрейный лакей, провозгласивший: «Статский советник господин Воейков». И статский советник господин Воейков в форменном с серебряными пуговицами синем фраке Академии наук[436], с Владимирским крестом на шее[437], показался, со своим черным, густым, как шапка, париком и со своими огромными очками, оправленными в черепаху. Он вошел и начал тотчас здороваться направо и налево, целуясь с одними, пожимая руки другим. За ним следом шел и угловато также всем кланялся, с какою-то подпрыжкой, молодой поэт, Александр Николаевич Глебов, весь в черном, в очках, сам ярко-розовый, рыжеватенький, с узенькими бакенбардочками, словно две ленточки светло-коричневого цвета. Этот добрейший г. Глебов был страстный