Девять жизней Роуз Наполитано - Донна Фрейтас

и вхожу. Ведь можно еще сделать аборт… Я даже не задумалась об этом, пока Джилл не сказала. Но я и правда могу сделать его еще до вечера, пока Люк не вернулся домой. Все равно что сходить к окулисту. Это же пустяк. Люк никогда и не узнает.

На том конце линии раздается позвякивание ключей.

– Уже выхожу!

– Нет, постой. Со мной все хорошо.

– Точно, Роуз? Давай обсудим план действий?

– Мы его уже обсуждаем.

– Ты знаешь, о чем я.

И тут я ей говорю:

– Я не стану делать аборт.

– Серьезно? – Сомнение в голосе подруги словно рыболовный крючок, что тянет за собой прежнее счастье.

Стараюсь не расплакаться. Удивляться нечему. От Джилл именно такой реакции и стоило ждать, как и от всех, кто меня знает.

– Да. Серьезно. Я буду рожать.

– Звучит так, словно ты сама себя убеждаешь.

– А если да – это так ужасно?

– Не уверена, что ты мыслишь ясно, – говорит она.

Придвигаю к кухонному столу стул и сажусь. Так хочется держаться уверенно, непоколебимо.

– Мне кажется, я могу быть счастлива, Джилл. Знаю, ты всего лишь хочешь меня поддержать, но я серьезно. Пожалуйста, верь в меня.

Снова тишина.

Я произношу последние слова и тут же думаю, что это ошибка. «Пожалуйста, верь в меня» вместо «Пожалуйста, поверь мне». Чего я требую у Джилл?

Верить, что в итоге я окажусь хорошей матерью, как верит моя мама?

Сильнее прижимаю к уху телефон.

Наконец Джилл отвечает:

– Ладно. Кто украл мою подругу и заменил ее на женщину, которая хочет родить ребенка?

– Это все еще я…

Но я ли это?

Я говорю и принимаю решение неожиданно легко, внезапно примеряя на себя роль, которую женщины исполняли с момента своего существования. Я остаюсь в этой роли, стараюсь к ней привыкнуть.

Опускаю взгляд вниз: на мне цветастое платье, легкое, струящееся. Мне нравится носить такие в жару, когда хочется свежести. Голые ноги загорели под летним солнцем, как и руки.

Я уже с нетерпением жду конца августа, чтобы снова вернуться к работе. Я запланировала семинар, основанный на исследовании, которое собираюсь начать. Прошлой весной, когда мне выдали на него грант, я была так взволнованна.

Изменит ли ребенок эти планы? А меня – изменит? Может быть? Вероятно?

И тут я понимаю: мне плевать.

По крайней мере этого недостаточно, чтобы я передумала насчет беременности.

Продолжу преподавать и после родов. Мое тело снова вернется к привычным размерам (надеюсь, вернется), и однажды я снова влезу в это платье (правда ведь?). Радость от исследовательской работы никуда не исчезнет, даже если сама она немного затянется.

– Я приеду, – говорит Джилл.

– Да брось, со мной все в порядке.

– Роуз… – очень серьезно и сердечно произносит она. – Я приеду. Хочу увидеть твое лицо. Я… немного ошарашена. И переживаю. Мне просто надо убедиться, что ты в своем решении уверена. Ничего не могу с этим поделать…

– Понимаю. Хорошо. Приезжай.

* * *

Подарочная коробка для Люка будет зеленая. К возвращению моего мужа Джилл уже уходит, не совсем убедившись, что я честна с собой по поводу ребенка. Ну и пусть, думаю я. Надеюсь, со временем она смирится.

Я дожидаюсь Люка у кухонного стола. Муж входит и едва успевает поставить на стул сумку, как я вручаю ему коробку.

– Что это? – удивляется он.

Внутри меня возникает чувство… Не знаю, как описать. Чувство, что все как-то уладится, неважно каким образом, и будет хорошо. Я, Люк, малыш…

– Открывай, – улыбаюсь я. – Прямо сейчас открывай. Это изменит твою жизнь. И мою. Нашу.

ГЛАВА 26

2 мая 2013 года

Роуз, жизни 1 и 2

– Маме плохо, – выпаливает отец в трубку, как только я отвечаю на звонок. – Она заболела. Я волнуюсь.

Папа не из паникеров. А мама никогда не болеет. Она железная леди.

– Повиси-ка секунду. – Встаю, закрываю дверь в кабинет. Снова подношу к уху трубку. – В каком смысле «плохо», что ты имеешь в виду? У нее простуда, грипп или…

– Не знаю, Роуз. Прошлой ночью корчилась от боли, но к врачу идти не хочет. Не дает себя отвести. Ты же знаешь маму. – Отец вздыхает. – Такая упрямая.

Прямо как я. Это единственное, в чем мы похожи. Мысль, что моя упрямая, железная мама страдает, невыносима.

Мне становится страшно.

– Это в первый раз?

Долгое молчание. Снова вздох.

– Нет.

– И давно это длится, пап?

– Наверное, несколько месяцев.

– Папа!

Сердце мчится вскачь. Разворачиваюсь на стуле к окну своего кабинета. Розовые бутоны на ветках снаружи вдруг кажутся неуместными, слишком они диссонируют с тревогой в папином голосе, с мыслью, что, возможно, мама больна.

– А сейчас она где?

– Наверху, в постели.

– А ты?

– Сижу на диване, жду, когда ей станет полегче, она спустится и скажет, что с ней все в порядке. Все равно работа из рук валится.

– Может быть, это просто ерунда какая-нибудь…

– Может быть, – говорит папа.

Сердце в груди колотится еще быстрее. Чувствую его стук под тканью своего платья.

– Я скоро приеду.

– Разве у тебя нет лекций?

– Есть, но это неважно. Я все отменю. Скоро увидимся.

– Хорошо, – с облегчением говорит папа.

– Люблю тебя, – отвечаю я и вешаю трубку, уже сжимая ключи от машины в кулаке.

* * *

Приезжаю к родителям; отец сидит в гостиной, сцепив руки на коленях, и смотрит в пространство перед собой. Сначала он даже не замечает меня, но потом поворачивается. Глаза у него растерянные.

– Папочка… – начинаю я.

С юности не обращалась к нему так, но выражение его лица меня пугает.

– Убеди маму, что она должна пойти к врачу, – говорит отец. – Немедленно.

Я стою посреди комнаты. Мой отец – здоровяк-плотник – вдруг кажется таким маленьким. Согбенным.

– Если ты не убедил ее, как же я смогу?

Он качает головой:

– Не знаю, Роуз. Но меня она не слушает. Хотя бы попытайся…

– Да. Конечно.

– Она все твердит, якобы просто живот прихватило. Может, и так. Вот только она несколько месяцев это заявляет.

– Может, и правда просто прихватило, – повторяю я.

– Говорит, дескать, я преувеличиваю. Драматизирую!

Мой отец не из таких, и мы оба это прекрасно знаем.

Мы не отводим взгляд друг от друга. Нам обоим хотелось бы верить, что повод для тревоги отца – пустяковый, а сам он просто драматизирует. Чтобы упрямство мамы оказалось оправданным, чтобы мы ошиблись, а она улыбнулась и высказала нам, что мы устроили много шума из ничего. «Я же говорила!» – ее любимые слова.

Я киваю отцу, быстро махнув головой, и иду наверх.

* * *

Тихо стучу. Входить почти не хочется.

– Да… – хрипло, устало раздается из спальни.