Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен - Эдмон Гонкур

— Жермини! — по привычке позвала мадемуазель, но тут же спохватилась. — Эй, ты! Как там тебя звать! — грубо сказала она перепуганной заместительнице Жермини. — Дай мне платье. Я ухожу.

Эта быстрая развязка болезни была так внезапна, что мадемуазель не могла примириться с ней. Ей казалась немыслимой, невообразимой, не поддающейся объяснению скоропостижная смерть Жермини, существующая для нее пока только на бумаге. Неужели Жермини действительно умерла? Мадемуазель задавала себе этот вопрос с недоверием, как все люди, узнавшие об утрате дорогого им человека и не желающие верить в его смерть. Ведь она видела ее совсем недавно! Как же это могло случиться? Как Жермини вдруг стала тем, чему место только под землей? Мадемуазель боялась об этом думать и все-таки думала. Эта агония, при которой она не присутствовала, о которой ничего не знала, ужасала ее и притягивала. Мучительное любопытство, рожденное горячей привязанностью, направляло все ее помыслы к последним часам жизни Жермини, и она неверной рукой старалась приподнять страшную завесу. Ее охватило непреодолимое желание все знать, сделаться хотя бы с помощью чужих рассказов свидетельницей того, чего она не видела. Она должна расспросить, говорила ли Жермини о чем-нибудь перед смертью, выражала ли какое-нибудь желание, какую-нибудь волю, произнесла ли одно из тех слов, в которых слышится последний вопль жизни.

Добравшись до Ларибуазьер, мадемуазель миновала привратника — толстяка, от которого разило жизнью, как от пьяниц разит вином, прошла по коридорам, где, как тени, бродили бледные выздоравливающие женщины, и в дальнем конце больницы позвонила в дверь, полускрытую белыми занавесками. — Ей открыли. Она оказалась в комнате с двумя окнами: на алтаре стояла статуя девы Марии, по сторонам висели виды Везувия, как будто дрожавшие от холода на этих голых стенах. Из раскрытой двери доносилась болтовня сестер и маленьких воспитанниц, слышались молодые голоса и звонкий смех, веяло весельем светлой комнаты, где солнце забавляется с играющими детьми.

Мадемуазель попросила вызвать к ней монахиню, надзирающую за палатой св. Женевьевы. К ней вышла горбатая маленькая сестра с некрасивым и добрым лицом, настоящая Христова невеста. Жермини умерла у нее на руках.

— Она почти не мучилась, — сказала сестра. — Ей стало лучше, она хорошо себя чувствовала, надеялась. Около семи утра, как раз, когда ей поправляли постель, ее начало рвать кровью, и она скончалась, не понимая, что умирает.

Сестра добавила, что она ничего не говорила, не спрашивала, не выражала никаких желаний.

Мадемуазель встала успокоенная: ее страшные предположения не оправдались. Жермини была избавлена от мук агонии, которые рисовались воображению ее госпожи. Мадемуазель поблагодарила в душе милосердную смерть, мгновенно разлучившую душу с телом.

Когда она уже собралась уходить, к ней подошел какой-то юноша:

— Будьте добры, опознайте труп.

Труп! Это слово глубоко ранило мадемуазель. Не ожидая ответа, юноша повернулся и зашагал вперед. Так они дошли до большой желтоватой двери, на которой было написано: «Анатомический театр». Юноша постучал; человек в жилете, куривший трубку, приоткрыл дверь и попросил минутку обождать.

Мадемуазель осталась одна. Ей было страшно собственных мыслей, которым не терпелось оказаться по ту сторону кошмарных дверей. Она пыталась представить себе то, что сейчас увидит. Находясь во власти смутных образов и непередаваемых ужасов, она боялась перешагнуть порог и узнать среди других лиц изуродованное лицо, — если только она его узнает. И вместе с тем она была не в силах уйти, говоря себе, что больше никогда не увидит Жермини.

Человек с трубкой распахнул дверь: мадемуазель увидела только гроб, крышка которого скрывала тело по шею, увидела открытые глаза Жермини и ее вставшие дыбом волосы.

LXVII

Измученная волнениями этого дня и видом Жермини в гробу, мадемуазель, вернувшись домой, сразу легла в постель. Однако предварительно она дала привратнику денег на печальные хлопоты, на погребение, на покупку места. Когда она уже лежала в постели, все увиденное вновь возникло в ее воображении. Перед ее взором стояла эта жуткая покойница, это страшное лицо на фоне гроба. В глазах мадемуазель запечатлелась незабываемая голова Жермини; она смежала веки, но по-прежнему видела ее — и боялась. Жермини присутствовала в спальне, черты ее были искажены так, словно она стала жертвой убийства, глаза провалились в орбиты, как в ямы. Она присутствовала в спальне, ее рот был еще искривлен последним исторгнутым из нее вздохом. Она присутствовала в спальне, ее волосы, ее кошмарные волосы стояли дыбом у нее на голове.

Ее волосы! Они особенно преследовали мадемуазель. Старая дева, сама того не желая, вспоминала о преданиях, с детства запавших ей в голову, о народных суевериях, которые невольно воскресали в ее памяти. Она спрашивала себя, не рассказывал ли ей кто-то, что волосы встают дыбом у тех покойников, которые, умирая, уносят с собой в могилу преступление. Порою она видела только эти волосы, говорившие о чудовищной тайне, вставшие дыбом от нестерпимого ужаса перед судом неба, словно волосы приговоренного к смерти перед эшафотом на Гревской площади.

В воскресенье мадемуазель чувствовала себя так плохо, что не могла встать с постели. В понедельник она попыталась подняться и пойти на похороны, но приступ непреодолимой слабости заставил ее снова лечь.

LXVIII

— Значит, уже все? — спросила лежавшая в постели мадемуазель, когда в одиннадцать утра к ней вошел привратник, только что вернувшийся с кладбища; он был в черном сюртуке, а лицо его выражало горесть, подобающую человеку, который присутствовал на похоронах.

— Да, мадемуазель. Слава богу, бедняжка отмучилась.

— Ох, у меня голова сегодня прямо не своя. Положите квитанции и сдачу на ночной столик. Сочтемся в другой раз.

Привратник продолжал стоять не двигаясь, не собираясь уходить, теребя в руках синюю бархатную шапочку, сшитую из платья какой-то жилицы. Наконец он решился и сказал:

— Похороны дорогая штука, мадемуазель… надо было…

— С чего вы взяли, что они должны быть дешевыми? — высокомерно прервала его мадемуазель, чья щедрость не понимала расчета.

— А уж постоянное место, как вы мне велели, — продолжал привратник, — это чистое разорение. Сердце у вас очень доброе, мадемуазель, но ведь вы же не богачка. Что я знаю, то знаю. Вот я и сказал себе: мадемуазель еще много придется платить… и мадемуазель, конечно, заплатит. Значит, нужно ей сэкономить хоть на этом. Все-таки деньги… А той все равно, где лежать под землею. И что ей будет приятнее всего знать там, наверху? Что она, голубушка, никого не обидела…

— Платить? За что платить? — спросила мадемуазель де Варандейль. Ее начали раздражать туманные намеки привратника.

— И то правда, — продолжал привратник, — она была к вам очень привязана. Во время ее болезни не хотелось вам докучать… Вы только не беспокойтесь, это не к спеху… Я говорю о деньгах, которые она задолжала мне бог знает с какого времени… Вот взгляните. — Из внутреннего кармана сюртука он вытащил гербовую бумагу. — Я не хотел, чтобы она писала мне вексель… Это она сама…

Мадемуазель де Варандейль схватила бумажку и прочла внизу:

В чем и подписываюсь собственноручно.

Жермини Ласерте

Это было обязательство выплачивать ежемесячно по частям триста франков, с отметкой на обороте о внесенных суммах.

Мадемуазель де Варандейль сняла очки.

— Я уплачу, — сказала она.

Привратник поклонился. Она взглянула на него: он не двинулся с места.

— Надеюсь, это все? — резко спросила мадемуазель.

Привратник снова уставился в пол:

— Все… Хотя…

Мадемуазель де Варандейль стало страшно, как в ту минуту, когда ей предстояло войти в комнату, где лежал труп Жермини.

— Но почему у нее такие долги? — вырвалось у нее. — Я платила ей хорошее жалованье… Одевала ее, можно сказать… На что она тратила деньги?

— В том-то и дело… Я не хотел говорить вам… Но рано или поздно сказать придется. И потом, вы должны знать заранее: когда знаешь такие вещи, можно подготовиться. Есть счет от торговки дичью… Бедняжка была должна всем понемногу… В последнее время она жила очень беспорядочно… Недавно принесла счет прачка… Порядочный счет… Не помню точно, сколько там. Кажется, есть счет и у бакалейщика. И старый… Уже много лет… Он принесет его сам.

— Сколько бакалейщику?

— Что-то около двухсот пятидесяти.

Мадемуазель де Варандейль, слушая эти разоблачения, падавшие и падавшие на нее, сопровождала их глухими восклицаниями. Приподнявшись с подушки, она, не находя слов, смотрела, как слетает покров за покровом с жизни ее служанки, все больше и больше обнажая постыдные тайны.