Гиршуни - Алекс Тарн

Кстати, этот бомж… и его дреды… Мое сердце подпрыгнуло к горлу. Это был охранник! Тот самый охранник из нашего здания! Как он смеет за мной шпионить?! Я резко повернулся и, натыкаясь на прохожих, бросился назад. Вот и кафешка, под которой он развалился… подонок… Я оббежал тележку с хот-догами и остановился. На широком гранитном парапете сиротливо лежал лист гофрированного картона с загнутыми обтерханными краями, похожий на кусок засохшего сыра. Бомжа как не бывало. Да и был ли он здесь прежде?

Я присел на парапет и потер виски обеими руками. Мимо текла на восток 34-я улица. Тук-тук-тук, тук-тук-тук… Нельзя так, парень. Расслабься, пожалуйста, расслабься. Сделай над собой усилие. Как же расслабиться, если одновременно нужно делать усилие? Порочный круг, непорочный в своей совершенной замкнутости. А ты помечтай… Нью-Йорк — это ведь город мечты, правда? Вот и помечтай о квадратуре своего порочного круга.

З4-я улица плеснулась рядом, зацепила меня чьим-то подолом, сумкой, рукой, подхватила, потащила с собой — мимо фасадов, витрин, канареечных таксомоторов, мимо цветистой рекламы, мимо лотков и тележек, мимо дорожных знаков и указателей с надписями из бывшего сказочного мира: Мэдисон-сквер-гарден, Бродвей, Эмпайр-стейт, Пятая авеню.

Когда-то давно я произносил эти слова, нисколько не сомневаясь, что для меня они так и останутся сказкой, как истории из «Тысячи и одной ночи». С тех пор прошли годы, Шахерезада потускнела в грязи вонючего арабского рынка, лампа Аладдина оказалась на поверку аляповатой медянкой, а то и вовсе бутылкой с коктейлем Молотова, да и со многих других, некогда дорогих трепетному сердцу мифов облетела штукатурка, безжалостно обнажив серую газетную изнанку. Похмелье иллюзий, осень ценностей.

Зато он, Нью-Йорк, не обманул и осенью, не обернулся дешевкой, подделкой, враньем, и оттого, приезжая сюда, я каждый раз заново испытываю к нему благодарное чувство.

О, гордое достоинство Нижнего Города! О, беспечный простор Мидтауна! О, безмятежность Сентрал-парка! О, священные улочки Гринвич-виледж и Сохо! Великий город, вскормленный силой и кровью миллионов мечтателей, ступивших на его причалы, прошедших его мостовыми. Все тут, до последнего камня — осуществленная, овеществленная мечта, гимн мечте, торжество мечты, праздник мечты. О, Нью-Йорк, город Новой Мечты, сильной и молодой, как прежде!

Так я шел и шел, не чувствуя усталости, лелея в себе этот особый манхеттенский восторг, пока уличные часы не вернули меня к моей грустной реальности, к моим сегодняшним планам. Пора было возвращаться, чтобы не опоздать на встречу с Орехом. Я спустился в подземку.

В пабе подавали бостонское пиво и бейсбол по телевизору. Орех вбежал с опозданием, бухнулся на стул, схватил мой стакан и одним махом осушил не меньше половины.

— Уф, — он поставил стакан и, отдуваясь, помотал головой. — Кстати пришлось. Ты не представляешь, сколько дел. С ума сойти…

Грецкий принялся загибать пальцы, перечисляя свои неотложные заботы. Как ему сказать? Это может показаться странным, но я не составил никакого плана предстоящего разговора — наверное, потому, что угроза выглядела настолько очевидной. О такой объявляют без околичностей: вбегают в комнату и выпаливают еще на бегу, не отдышавшись, не обращая никакого внимания на то, чем занимаются находящиеся там люди. Они могут делать что угодно: спать, обедать, ссориться, играть — в карты, на трубе или свадьбу — не важно. Все это следует отложить немедленно, отбросить, забыть до лучших времен. Когда тебе кричат: «Спасайся! Скорее! Тебя идут убивать!» — ты должен сначала спасаться, а потом уже задавать вопросы.

Логично, не правда ли? Именно это я имел это в виду, когда в Тель-Авиве набирал телефонный номер Ореха, и потом, когда летел через океан, и сегодня, когда бродил по городу, «хилял по Броду». Но теперь, в пабе, я вдруг растерялся. Слова куда-то подевались; я не знал, с чего начать. Легко сказать «вбегают в комнату и…» Но что делать, если вбегаешь не ты, а как раз тот, кого требуется предупредить? А ты, напротив, сидишь в уютном кресле напротив, потягивая пиво, и вроде как в ус не дуешь. Что тогда?

— Арик! Арик! — Орех потрепал меня по руке. — Ты в порядке?

— Да, а что? — встрепенулся я.

Он откинулся на спинку стула и понимающе улыбнулся.

— Да ничего. Такое впечатление, что вот-вот отключишься. Джетлег, а?

— Нет-нет, — пробормотал я, стараясь взять себя в руки. — Джетлег — это когда обратно… Слушай, а ты еще танцуешь?

Сам не знаю, как это у меня выскочило. Грецкий вытаращил глаза от удивления.

— Чего? Ты о чем?

Подошедшая официантка начала расставлять на столе тарелки и стаканы, и это предоставило мне необходимую передышку.

— Ну как же, старикан… — сказал я как можно развязнее. — Ты ведь в свое время любил подрыгаться. До сих пор помню, как ты отплясывал рок-н-ролл на том вечере в институте, с этой, как ее… длинноногая брюнетка такая…

Я наморщил лоб, изображая напряжение мышцы, которая заведует у людей памятью. Орех ухмыльнулся.

— Не вспоминай, все равно не вспомнишь. Много их было, этих длинноногих… — он отхлебнул из стакана и мельком взглянул на часы.

— Слушай, Орех, а эта твоя дочка — она от какого брака?

Грецкий снова ухмыльнулся. Как и прежде, он не любил говорить о своих женщинах.

— Много их было, этих браков. Теперь-то какая разница, старикан?

— Никакой, это верно, — подыграл ему я. — Кстати, о браках: ходили слухи, что ты женился на Норе. Правда, или врут?

Щека у Ореха дернулась, он опустил голову и посмотрел на меня исподлобья. В его глазах мелькнула тень того же самого, слегка затравленного выражения двадцатипятилетней давности, которое всегда появлялось там при упоминании имени Норы. «Надо же… до сих пор…» — подумал я.

Орех открыл было рот, чтоб ответить, потом передумал, отхлебнул пива и снова открыл рот — но не для ответа, а чтобы подозвать официантку и заказать виски.

— Пиво без виски — деньги на ветер, — объяснил он.

— Значит, врут, — констатировал я.

Грецкий пожал плечами. К нему вернулось прежняя безмятежность.

— У слухов ноги еще длинней, чем у моих баб. А почему ты спрашиваешь?

— Давно не видались, вот и любопытствую. Ладно, не хочешь про жен, давай снова про танцы.

— Ну, давай про танцы, — проговорил Орех с видимым облегчением. — Моя давняя любовь, это верно. Только сейчас тут рок не танцуют.

— Нет? Что же тогда?

— Сальсу, танго. Сплошное латинское засилье. Повсюду танцзалы…

— Милонги? — подсказал я.

Грецкий опять вытаращил глаза. Сегодня он положительно не мог на меня наудивляться.

— А ты что, тоже в теме?

— Немножко, — скромно отвечал я. — Нынче ведь эта мода повсюду. Да ты, наверное, знаешь намного лучше моего. Из интернета, например.

— Почему именно из интернета?

— Ну как… — я потихоньку подкатывал Ореха к нужной теме. — Не говори мне только, что у тебя нету блога.

— Блога? А зачем мне блог?

Я всмотрелся в глаза Грецкого. Они встретили мой недоверчивый взгляд невинной небесной голубизной, хотя внимательный наблюдатель непременно разглядел бы там кувыркающихся чертей. Я рассмеялся и хлопнул своего собеседника по плечу.

— Кончай меня парить, Орех. Мы ведь с тобой кенты, помнишь? Зачем таким типам, как ты, блог… — скажешь тоже! Будто ты девочек через интернет не снимаешь… Ну, признайся: ведь снимаешь, а? Снимаешь?

Орех ухмыльнулся знакомой ухмылкой.

— Ну, допустим, снимаю. Только, Арик, дружище, зачем ты опять на баб сворачиваешь? Знаешь ведь, не люблю я такой базар… — он снова взглянул на часы. — Ты о чем-то поговорить хотел, так давай, время кончается. Мне еще к цветочнику успеть надо.

— Что ж, — сказал я. — Тогда карты на стол. Это ведь ты проходишь в интернете под красивым имечком Жуглан? Кстати, откуда такое прекрасное владение албанским?

— Албанским? — недоуменно повторил Орех. — Каким албанским?

— Кончай придуриваться, Жуглан! — воскликнул я, шутливо нахмурившись. — Маски сорваны! Твое инкогнито раскрыто!

Тут мой давний приятель, по идее, должен был бы расхохотаться, и я присоединился бы к его смеху, протягивая руку ладонью вверх, как это делают братки-репперы, отмечая удачную шутку, и он, не переставая смеяться, прихлопнул бы по моей субтильной ладони своей ладонью борца-тяжеловеса. А потом, все еще посмеиваясь, мы взялись бы за стаканы, дабы скрепить хорошим глотком эту внезапно вернувшуюся дружескую близость, и уже тогда, соответственно посерьезнев, я поведал бы ему о грозящей опасности. Я рассказал бы о приватных записях Милонгеры.

«Смотри, — сказал бы я. — Ты можешь относиться к этому, как хочешь. Но, по-моему, следует поостеречься. Возможно, ты не в курсе, но интернет полон странными типами. Многие думают, что Сеть — это чистая виртуальность, и оттого можно позволить себе там все, что угодно. Сама по себе эта вседозволенность еще не проблема. Проблема начинается в момент, когда тот или иной чудак теряет ощущение границы между мирами. И тогда вместе с собой он вытаскивает наружу других — помимо их воли и намерения. Это, знаешь, как две рядом расположенные лужи. Каждая из них — сама по себе, но стоит взять палку и провести между ними тоненькую канавку, как лужи немедленно начнут перетекать и смешиваться. Попробуй потом различи, какая вода откуда. И если бы только вода, а то ведь еще и грязь… В общем, на твоем месте я стер бы Жуглана. Зачем попусту рисковать? В интернете легко начать новую жизнь. Просто придумай себе другое лицо, менее узнаваемое. Это нисколько не повредит твоему дон-жуанскому, дон-жугланскому арсеналу.»