Гиршуни - Алекс Тарн

Сойти и начать с нуля, с небольших привезенных денег, с надежды на местных родственников и друзей, а потом, когда кончатся и деньги, и родственники, и друзья, и надежды — начать сызнова, на этот раз действительно с нуля, искать работу — сначала хорошую, затем скучную, но чистую, затем просто чистую, затем любую и — не найти никакой, смотреть на своих голодающих птенцов, бесцельно бродить по городу, натыкаясь на жесткие, острые углы чужой мечты: ведь мечта слепа, даже твоя собственная, а уж чужая и подавно, она никогда не смотрит, куда прет, она царапает, бьет, давит, не замечая упавших, не слыша ни стонов, ни криков; помирать от чахотки, не замеченной сонным фельдшером по прибытии или благоприобретенной здесь же, на благословенном берегу, глядеть в щелку между распухшими веками на закопченный потолок каморки, гадая, кто на этот раз придет раньше: хозяин — выталкивать за неуплату на улицу — или смерть — выталкивать за неуплату из жизни, и, наконец, выкашливая остатки легких в трубку трахеи, увидеть другую трубку — ту самую, калейдоскопную, крутящуюся разноцветным узором, детскую игрушку, мечту, так и не ставшую явью, да и как мечта может стать явью?.. — нет?.. а ведь казалось, что может… осознать с радостным облегчением, что это — последнее, что ты увидишь, то есть самое-самое последнее, потому что и дальше будет только крутящийся узор, постепенно теряющий цвета, светлеющий, простеющий, прощающий и прощальный, пока не исчезнет все, и он, и ты тоже.

Сойти и начать с нуля, поймать удачу за хвост, втащить ее в лодку, скользкую и извивающуюся, как русалка, упасть на нее, чтоб ненароком не выпрыгнула, вцепиться ей в волосы, придавить всем телом, облапать ее мокрые груди, впиться жадными губами в рот, чтобы лежала, не рыпалась — твоя, твоя… и с тех пор думать только о ней, только о том, как бы не упустить, потому что остальное приложится, потому что в остальном допустимо все: дать слово и не сдержать, пообещать и не выполнить, обнадежить и обмануть — неважно… главное — удача, не дать ей уйти, прижимать покрепче, насиловать почаще, отрезать ей хвост, чтобы, даже если смоется, далеко не уплыла бы, чтобы, даже если уплывет, никому не досталась бы… но она и так уже никуда не денется — вон как затрахана, бедная, еле шевелится… ну и пусть — мы-то еще в силах; построим завод, и еще завод, и еще… — а чего не строить, если строится?.. — и корабль, и еще корабль — пускай себе плавают промеж русалками, дымят трубами… трубами, трубами… подожди, подожди, звучит знакомо — откуда это?.. — ну как же, это ведь от той самой трубы, от калейдоскопа, от мечты твоей трюмной, давней, смешной, помнишь?.. — как не помнить, конечно, помню, конечно, смешно — вот они теперь, мои трубы — заводские, корабельные, нефтяные, канализационные… — да они же воняют, парень, и ты воняешь: протухшей рыбой воняешь, чтоб не сказать хуже… — ну и что?.. это ничего, это от русалки, понимаешь, она все-таки того, немножко рыба, вот и попахивает… — да как же «ничего», ведь воняешь, стоять рядом невозможно… и дезодорант не помогает, и духи… — доктора мне, доктора, полцарства за доктора!.. ах, вот и доктор, ну, слава Богу, теперь-то все образуется… — что же вы так, голубчик, а?.. за здоровьем следить надо, голубчик… — да это не я, доктор, это русалка… — конечно, русалка, голубчик… а вот мы вам трубочку в веночку и еще две трубки в розовые губки… — подождите, доктор, это какие же трубки?.. неужели калейдоскоп?.. неужели тот самый, так и не случившийся?.. как же так, ведь русалка-то — вот она… где же она?.. нету… ну и ладно, и черт с ней, теперь не до русалки, теперь только до вот этой вертящейся калейдоскопной трубы, воронки, сужающейся в никуда, а вернее, туда, где нету не только русалок, но и ничего, ничего вообще, ничего.

Сойти и начать с нуля, понравиться всем, тщательно продумать и выбрать первого покупателя, потому что твой товар — не только лицом, но и всеми статьями, откуда ни глянь, как ни поставь, хоть раком, хоть крокодилом, отчего же не продать такой мерчандайз?.. продать, конечно, продать, ведь живем однова, хавай, пока дают!.. что съешь, того не отнимут!.. вот и ешь, ешь, хотя и не все, что заталкивают тебе в рот, предназначено для еды… ну и что? — главное, чтоб платили… вот только усталость иногда одолевает, да и подташнивает частенько, будто бы что-то поперек горла встает, и вот уже хочется притормозить, чтоб не так безоглядно: этому продать можно, а тому — нет, не хотелось бы… — да кто же тебя спрашивает?.. уж коли продаешься, то продаешься всем, никакой дискриминации, согласно биллю о защите прав потребителя… — потребителя?.. а как же быть со мной, с моими правами?.. — с чьими, с твоими?.. какие же права у товара, ты что?.. кстати, на, возьми деньги и поворачивайся… — я не хочу… — да кто ж тебя спрашивает?.. — не хочу!.. не хочу!.. — а вот тебе в рыло, сучий потрох, в рыло, в рыло!.. пить все больше и больше, потому что иначе вообще не выжить, сидеть в кабаке, свесив голову над стойкой, слушать, заливаясь пьяными слезами, как музыкальный автомат поет про хауз ин Нью-Орлинз: «Если б я слушала маму, то была бы теперь дома…» — как бренчит пианино, как взмывает труба, острым наконечником вычерчивая рисунок на линолеуме гитары… о, труба, вонзающая вибрирующую рапиру звука в твою беззащитную душу, о, труба калейдоскопа, разноцветная мечта, тысяча узоров, по одному для каждого глаза твоей тысячеглазой души… где ты, труба, где ты? — была да сплыла, да и глаз-то в душе, почитай, уже нету: вот эти повыбивали камнями, как стекла в громимом доме, эти вытекли по неосторожности, а может, по глупости, эти, как белая скатерть — залиты вином, а те, что остались, хочется закрыть, и лучше бы пятаками… до калейдоскопа ли тут, господин клиент?.. пора возвращаться в тот бордельный хауз ин Нью-Орлинз — его еще называют «Восходящее Солнце» — звучит красиво, но красоты, если разобраться, никакой: просто окна выходят на восток, на море, на заспанное солнце — старую бандершу, которая, зевая, высовывается каждое утро из-под обреза лестничной площадки, из-под обреза океанского окоема — в точности как высунулся когда-то корабль, везущий в своем трюме всех нас — заблеванных, нищих, голодных, но с трубкой калейдоскопа подмышкой.

Хауз ин Нью-Орлинз?.. но при чем тут Нью-Орлинз?.. разве ты сейчас не бредешь по тротуарам совсем другого Нью?.. — другого, конечно, другого, только какая разница?.. чем йорк отличается от орлеана?.. — разве что словом, но что такое слово?.. — пуфф… дуновение воздуха, пух тополиный, ничего не значащий… что же тогда значимо, что?.. не может быть, чтобы ничего вовсе, что-то ведь должно обладать весом, оставаться, покоиться, значить?.. неужели все здесь настолько невесомо, что просто летает по ветру, как тополиный пух, как слова?.. — нет, не все, человек, не все: взгляни под ноги, прислушайся — вот они, хрустят под каблуками, разноцветные стеклышки, слоями, слоями… присмотрись — видишь?.. — что же это?.. — обломки калейдоскопов, человек, осколки жизней — все они здесь, до единой, миллионы, миллионы… и твоя тоже, слышишь, как хрустнула?.. оттого-то он так и похож на руину, этот город; он весь — сплошная руина, кладбище надежд, пастбище разочарований, так что дело, конечно, не в орлеане, и не в йорке, и не в васюках, дело именно в этом слове «нью», обозначающем надежду на новое: новую работу, новое жилье, новые обстоятельства, новую любовь, новых друзей — но почти сразу выясняется, что нет ничего нового, а есть другое, а другое — это вовсе не новое, а всего лишь иная комбинация старого, ради которой не стоило переться за тридевять земель, блевать в трюме, таращиться в сияющее окошечко калейдоскопа… а впрочем — почему бы и нет?.. разве это не является сутью жизни?.. разве жизнь — это не перманентный переезд от старого к другому в поисках нового?.. какой идиот сказал, что человек существует только в момент выбора?.. — ерунда, человек существует только в момент переезда, в трюме, в блевотине, в обнимку с калейдоскопом мечты; только там и тогда он живет настоящей, чудной, радостной жизнью, полной разноцветных узоров счастья: еще бы, ведь он оставил позади все прошлые тягости, унижения, непонимание, вражду, предательство, а впереди за кромкой океанского горизонта маячит будущее, маячит нью, где все будет замечательно, пока еще непонятно как, но замечательно… вот ехать бы так и ехать, пребывая, но не прибывая, жить бы так и жить до самой смерти, не слыша проклятого крика «земля!..» не видя, как встает на пути нью-магадан, столица нью-колымского края.

Зачем он притащил меня сюда?

Свадьбу устраивали где-то на природе или в парке очень большого имения, виллы, дворца — не знаю, как это у них называется; нас привезли в неправдоподобно длинном лимузине и высадили прямо на лужайке, и тут оказалось, что дворец вовсе не так уж велик, во всяком случае, радиус подъездной площади чересчур крут, и бедняге-лимузину совершенно негде развернуться, так что пришлось пятиться к воротам целый километр; впрочем, у них тут меряют на мили — получается меньше, но все равно несчастная махина была похожа на растерявшуюся гусеницу, проглотившую аршин, и в глазах ее машиниста — наверное, нужно говорить именно так, ведь не может же быть, чтобы водитель такого чудовища звался просто «шофер» — читалось оскорбленное недоумение, значение которого понял даже я: наверняка имелся в виду местный аналог поговорки насчет не своих саней, в которые не следует садиться, не выстроив предварительно соответствующую олимпийскую инфраструктуру, потому что сани предполагают как минимум наличие горы или, скажем, лошади, вот тебе и конюшня, и аэродром, и лимузинный радиус площади… каждая деталь важна… ну как тут было не вспомнить озабоченное лицо Грецкого — видимо, и в самом деле здешние свадьбы даются ой как непросто — хорошо еще, что у лимузина оказался исправный задний ход: судя по вихлянию, машинист пользовался им чуть ли не впервые в жизни, настоящее экстремальное вождение, я просто затаил дыхание: въедет в дерево или не въедет?.. но тут Грецкий потянул меня к гостям, черт подери, оборвал на самом интересном, но как не послушаешься хозяина, тем более что он так постарался, расписал заранее, кто с кем стоит, кто где сидит и кто что говорит — мне выпало общаться с бывшими израильтянами — по принципу общности языка: они свой иврит уже порядочно подзабыли, а я свой еще не вполне узнал; понятия не имею, кем они Грецкому приходились — возможно, соседями по району или по скамье в местной синагоге, все в одеты по единому чернофрачному коду, как грачи-солдаты, а один из них, сухопарый, оказавшийся подрядчиком квартирных перевозок, то ли специально заботился об усилении этого грачиного сходства, то ли просто страдал кривошейством, но голову держал совершенно по-птичьи, боком, высоко задрав подбородок и кося одним глазом вверх, в белое полотнище нашего шатра, а другим — вниз, в тарелку, за которой и впрямь нужен был глаз да глаз, ибо блюда сменялись с калейдоскопической быстротой, причем жена подрядчика, вся состоящая, как будда, из мягких округлых подушек, встречала каждую перемену подробным рассказом о том, насколько местная еда хуже той, на которой лично она была вскормлена в Реховоте, а я гадал, как же она будет танцевать с такой комплекцией, вернее, с таким комплектом автомобильных шин на корпусе: танцы интересовали меня особенно, но, как выяснилось, зря, потому что никаким танго или даже сальсой тут даже и не пахло, а пахло какой-то особенной, прежде мною невиданной смесью пьяного хасидского хоровода и боевой пляски полинезийских людоедов, хотя последним этот танец, скорее всего, не понравился бы из-за его чрезмерной агрессивности, но о вкусах не спорят, как сказала жена подрядчика, морща нос на десерт, — ее реховотская мама делала то же самое, но намного вкуснее, и как-то так получилось, что пора уже и по домам; все тот же подрядчик, затейливо глядя одним глазом на дорогу, а другим в люк на крыше своего лексуса — не иначе как проверял, нет ли за нами вертолетной слежки — подвез меня до гостиницы: интересно, пошло ли это Грецкому в счет квартирной перевозки?.. так или иначе я благодарно воспользовался возможностью вздремнуть на заднем сиденье: наутро предстоял утомительный обратный рейс, а на ночь мною было запланировано еще одно совершенно неотложное дело.