Журнал Наш Современник №4 (2003) - Журнал Наш Современник

Его же придворная служба — Тютчев был камергер — это вообще непрерывный, из схожих сюжетов составленный, анекдот. (Анекдот, кстати, это и есть всегда противоречие, некий контраст — поданный в краткой и энергической форме.) Несколько таких анекдотов приводит сын поэта, полковник и литератор Федор Федорович Тютчев.

“...неся при каком-то торжестве шлейф одной из великих княгинь... Федор Иванович, заметив кого-то из знакомых, остановился и заговорил с ним, в то же время не выпуская шлейфа из рук, что, разумеется, произвело замешательство в кортеже и остановку шествия. Федор Иванович только тогда выпустил из рук злополучный шлейф, когда кто-то из придворных чуть не силой вырвал его у него. Не смущаясь подобным инцидентом, Тютчев остался на своем месте и продолжал беседу, совершенно забыв и о шлейфе, и о своих обязанностях”.

Или, в тех же воспоминаниях, мы читаем о том, как тщедушный Тютчев вместо фрака по рассеянности надел поношенную ливрею выездного лакея — громадного гайдука! — преспокойно разгуливал в ней по дворцу в Петергофе, а в ответ на изумленные восклицания и взгляды придворных только отмахивался:

— Ах, не все ли равно, точно не все фраки одинаковы!

Или:

— А что? Фрак как фрак: если плохо сшит, то это дело не мое, а моего портного.

Право же, это все поведение, странное для придворного. Тютчев ведет себя почти как юродивый, как человек, сознающий тщету и никчемность одежд, положений, ролей, — сознающий, что все мы равны перед Богом, а значит, и нечего придавать чрезмерно большое значение тряпкам, которые служат не более чем непрочным и временным — от рожденья до смерти — прикрытием человеческой наготы.

Если мысль верна, то подтверждения eй попадаются чуть не на каждом шагу. Противоречия, совмещенные в творчестве, в личности, в жизни Тютчева, не приходится даже выискивать: все полно ими и состоит, кажется, только из них. Вот, скажем, такое: Тютчев, барин, имевший родовое имение в Овстуге, что близ Брянска, родных своих мест не любил, бывал там считанные разы — не более десяти за свою, долгую по тем меркам, жизнь — и, уж конечно, совершенно не интересовался и не занимался хозяйством. Однако Овстуг питал его душу: в тех местах, направляясь ли в Овстуг или по пути из него, Тютчев создал около двух десятков шедевров.

Или: этакий легковесно-ленивый эгоист-сибарит, пустой светский болтун и гулена, каким Тютчев являлся в глазах большинства, — он был отцом девяти детей, продолжателем древнего рода, одной из серьезных фигур в русской дворянской генеалогии*. И, что еще характерно: в потомках его течет русско-германская кровь, и это генетически закрепляет тот синтез русско-европейских противоположностей, над совмещеньем которых трудилась тютчевская душа.

Наконец, перечисляя противоречия жизни поэта, нельзя не увидеть разительного контраста меж тем, за кого принимали его современники, светское общество, даже отчасти потомки (на долгие годы как бы забывшие Тютчева: “Он, видите ли, устарел!” — с горечью говорил Лев Толстой), — и тем, кем по сути являлся величайший поэт и мыслитель России. Современ­ники видели в нем “светского говоруна, да еще самой пустой, праздной жизни”.

Да что там: Яков Полонский, и друг Тютчева, и сам яркий поэт, — в некрологе снисходительно написал: “Тютчев... один из немногих поэтов наших, отличавшихся действительным, хотя и не крупным дарованием”.

Или как, уже в другом веке, говоря от лица потомков, критик Ю. Айхенвальд с досадной и прямо-таки задевающей несправедливостью судит о Тютчеве: “...как ночь необязательна, так необязателен и он... как поэт он не велик величием простоты. У него... еще не достигнута мудрая непосредственность, высший разум красоты. И поэтому Тютчев — для немногих”.

Еще слава Богу, что были умы и сердца, понимавшие, что такое Тютчев, — слава Богу, что айхенвальдовскому “Тютчев необязателен” отвечает толстов­ское: “Без Тютчева нельзя жить”.

VII

“Противоречия” веры: важнейший вопрос. Что Тютчев был человек не церковный и лишь дважды, раздавленный горем — после смерти первой жены, Элеоноры, и спустя двадцать шесть лет, после смерти Денисьевой, — предпринял слабые и незавершенные попытки “воцерковленья” — это известно.

Более того, мнение, что он вообще был неверующим, а к православию относился лишь как к формально-желательному условию общеславянского объединения, лишь как к средству достижения государственно-политических целей, — такое мнение имеет свои резоны. Достаточно, скажем, привести вот такое стихотворение:

И чувства нет в твоих очах,

И правды нет в твоих речах,

И нет души в тебе.

Мужайся, сердца, до конца:

И нет в творении Творца!

И смысла нет в мольбе!

В. Кожинов, автор замечательной книги о Тютчеве, вершиной его творчества и миропонимания считает стихотворение “Два голоса” — стихо­творение, в котором ярко выражен дух позднеантичного стоицизма.

Но значит ли это, что Тютчев, в пору высшей творческой силы, не нуждался ни в Боге, ни в вере — мог обходиться без этих “подпорок” для ослабевших, измученных жизнью людей?

Думаю, это не так. Прежде всего “Два голоса” не так уж безбожны, как может показаться.

Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком,

Тот вырвал из рук их победный венец.

“Победный венец” в состязании людей и “богов” предполагает еще некую высшую силу, силу судящую и награждающую — то есть это стихотворение, столь, на первый взгляд, “богоборческое”, в сакральной своей глубине несет предчувствие Бога и упование на Него.

Далее. Конечно, человек, находящийся в самодостаточно-сильном возрасте и состоянии, может какое-то время обходиться без религиозных “подпорок”. Но является ль взгляд такого самодостаточного человека истинным взглядом, проникающим в суть, в сокровенно-живую природу вещей — или он, самодовольно-достаточный человек, как раз ослеплен, ограничен своей самодостаточностью и самодовольством? Думаю, что вернее второе. Тютчев, кстати, множество раз и стихами, и прозой высказывался об иллюзорности человеческой “самости” и о роковом растлении духа, происходящем из самообольщения человека.

Но самое серьезное возражение против тютчевского “атеизма” — как якобы высшей точки, до которой поднялся поэт в постижении мира, — содержат его собственные стихи. Достаточно перечесть три первых строки приведенного выше стихотворения “И чувства нет в твоих очах...”, чтоб увидать: они отражают минуту упадка и слабости, тот гнетущий момент, когда потухают и чувства, и жизнь — когда, так сказать, закрывается Небо, превращаясь в “бездушный лик”. То есть Тютчев “атеистичен” как раз в состоянии слабости — а тогда, когда он силен, он видит мир совершенно иначе:

Не то, что мните вы, природа!

Не слепок, не бездушный лик —

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык...

Или:

Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья,

И в оный час явлений и чудес

Живая колесница мирозданья

Открыто катится в святилище небес.

Вообще Тютчев, как истинный гений, был поразительно “синтетичен”, нес в себе множество разнородных мыслей и чувств, и этот его синтетизм проявляется в разных религиозных “окрасках” — или мотивах — его жизни и творчества.

О том, что он был иногда атеистом, сказано выше. Мотивов античных — то есть языческих — в его творчестве еще больше. Причем античность присутствует в стихотворениях Тютчева с разной степенью интенсивности: от формального употребления образов классической мифологии (образов знаковых для тогдашней культуры) до выражения сути неизбывно-траги­ческого античного миропонимания (как в стихотворении “Два голоса”).

У Тютчева, помимо прочего, звучат иногда и буддийские мотивы:

Как дымный столп светлеет в вышине! —

Как тень внизу скользит, неуловима!..

“Вот наша жизнь, — промолвила ты мне, —

Не светлый дым, блестящий при луне,

А эта тень, бегущая от дыма...”

Или, созерцая поток, поэт ощущает:

Душа впадает в забытье —

И чувствует она,

Что вот помчала и ее

Великая волна.

Да, это и ощущение жизни как “майи”, то есть миража, — где “человек лишь снится сам себе”, — и тяга к уничижению, растворенью, нирване.

Но при всем синтетизме, при сопряженности разных религиозных миров — его сердце шло православным путем. Впрочем, не одно только сердце: ум Тютчева, уже в самые юные годы, вполне постигал и суть христианства вообще, и суть православия, и те угрозы, которые приносил с coбoй новый, позитивизмом подпорченный, век. Вот его, Тютчева, фраза из спора со знаменитым Шеллингом, пытавшимся подвести под христианские догматы рационально-философские обоснования: