Журнал Наш Современник №4 (2003) - Журнал Наш Современник

Известно и уже вошло в обиход выражение: “Народы есть Божии мысли”. Можно продолжить: национальный гений есть главная мысль, мудрая трезвость консерватизма.

Так что, в известном смысле, оба они — и Пушкин, и Тютчев — повторяют нам хоть разными голосами, но единую мысль, выражают единый завет и надежду. Пушкин, чуравшийся грубых сентенций, кое-где “проговаривается” напрямую:

И нас они науке первой учат:

Чтить самого себя...

То, что относится к “самостоянью человека” (и чего так, увы, не хватает нам, русским), Пушкин считал непременным, важнейшим условием созидания личностного и национального бытия. Конечно, “чтить самого себя” должно не в смысле чванливого самодовольства; нет, чтить, no-читать — это значит понять, прочитать сокровенные строки, что вписаны Богом и в душу любого из нас, и в скрижали народа, и строить реальную жизнь в соответствии с этим священным заветом.

Тютчев, конечно, согласен был с этою пушкинской мыслью. “Чтить самого себя”, дорожить тем особенным, что есть в каждом из нас и что нас всех роднит, собирая в единую, общеславянскую душу, — этот Божий завет Тютчев нес всю свою жизнь. Например, в письме Вяземскому он говорит: “... для общества, так же как и для отдельной личности, — первое условие всякого прогресса есть самосознание”. А в письме к Ю. Ф. Самарину он выска­зывается еще резче: “Как же называют человека, который потерял сознание своей личности? Его называют кретином. Так вот сей кретин — это наша политика”. Несгибаемый патриот, приверженец русской национальной идеи, Тютчев весь, от стихов и статей до блестящих салонных острот, — образец человеческого “самостоянья” и опора своего народа, он есть наиболее  яркий, живой выразитель народного идеала и смысла народного существования. Поэтому каждый большой юбилей должен стать, в идеале, моментом духовного единения нации, некою точкой кристаллизации, возле которой окрепнут, проявятся, организуются мысли народа о собственном предна-з­начении в мире.

Недаром судьба, после пушкинских празднеств, предлагает еще раз до-думать, до-высказать мысли, которые как-то затерлись в шумихе офи­циальных торжеств. Тютчевский юбилей — это как бы повторный, тревожный и любящий о к л и к, который донесся до нас, отдаленных потомков. О чем этот оклик? Что хочет сказать нам, живущим на полтора века позже, наш великий, при жизни так мало оцененный национальный поэт?

Удивительно, кстати, как много общего есть у Тютчева с Пушкиным: в складе ума, в направлении взглядов, в том, как оба они понимали Россию. Общей была и среда, и культура, в которой они вырастали и жили — общими были друзья и враги! — чем-то близок был даже физический склад этих двух сухощавых и нервных людей. А их влюбчивость — юным Пушкиным возведенная в ранг поэтической добродетели, а Тютчевым переживавшаяся как ужасное бремя, невыносимое свойство души? А неугасающий интерес к политической “злобе дня” — для дипломата Тютчева профессиональный, а для Пушкина связанный неразрывно с его размышлениями о России, о русском пути? Тут как раз намечается главная точка схождения гениев: их, с годами все более крепнущий, патриотизм. Недаром Иван Аксаков свой очерк о Тютчеве начинает словами: “Тютчев был не только самобытный, глубокий мыслитель, не только своеобразный, истинный художник-поэт, но и один из малого числа носителей, даже двигателей нашего русского, народного само­сознания”.

Давайте же не испортим вторую попытку, что так милосердно нам дарит судьба, и отметим как следует тютчевский юбилей. Давайте неспешно, подробно вглядимся в громадное это явление — “Тютчев”! — то есть, по сути, вглядимся в самих же себя, просветленных таинственной силою гения.

II

Главное, что поражает и в поэзии Тютчева, и в его жизни — это то, из каких напряженно-трагических противоречий состоит его творчество — в итоге столь нерушимо единое! — и то, из каких парадоксов слагается личность поэта. Тютчев и в жизни, и в творчестве был невероятно широк — он сводил и удерживал совершенно, казалось бы, непримиримые противоречия. Конечно, гений и должен быть “парадоксов друг” — но в такой степени, как “дружил” с ними Тютчев, вряд ли еще кто-нибудь был способен совмещать противоречия бытия. Он был воистину  г е н и е м  с о в м е щ е н н ы х  п р о т и в о р е ч и й.

Ныне признанный всеми как поэт мысли, как философ, излагающий мировоззрение в краткой форме рифмованных строк, — Тютчев вместе с тем был поэтом пронзительно-сильного и утонченного чувства. Поэт, чьи стихи совершенны по форме — вот уж действительно классик! — писал большей частью экспромты и строфы “на случай”. Он, создатель бессмертных шедевров, всегда ненавидел “писание”*, поставил рекорд небрежения к собственным сочинениям и абсолютный рекорд равнодушия к славе.

А противоречия жизни? Как мог он, проведя за границею двадцать два года и практически не говоря в это время по-русски, стать решительным патриотом и до конца дней страстно верить в Россию, верить так, как, пожалуй, не верил никто из его современников? Как мог он, камергер и начальник цензурного комитета империи — государственный муж! — жить, ходить, говорить, одеваться с небрежностью и со свободой почти что юродивого, человека “не от мира сего”?

Весь Тютчев — в таких вот противоречиях, в невероятных их сочетаниях и совмещеньях. Мы ниже рассмотрим важнейшие из парадоксов, состав­ляющих личность и творчество Тютчева; пока же отметим, что этой своею таинственно-необъяснимой способностью совмещать и сближать несводимое Тютчев с редкою силой выразил русскую душу вообще. В этом смысле он, может быть, самый русский поэт — ибо нес в себе, в своем сердце те самые роковые противоречия, которые и составляют загадку “таинственной русской души”. Тютчев так же невероятно широк, как широк и народ, породивший его; Тютчев так же всегда неизбывно трагичен, тревожен — как напряжен и тревожен народ, ощущающий и в себе, и вокруг себя тот же хаос, ту тьму “со страхами и мглами”, в которую, не отвращая чела, долго всматривался поэт...

Современники Тютчева видели и отмечали противоречия его сложной натуры. Но они относили их то на счет слабохарактерности, то на счет странных капризов судьбы, так небрежно игравшей поэтом. Современники, кажется, не разглядели глубинного смысла такого сближения противоречий, не увидели, так сказать, его метафизики.

А увидим ли мы? Почувствуем ли, с дистанции в полторы сотни лет, тот живой, напряженный, клубящийся сгусток тревог и предчувствий, смесь глубоких, пронзительных мыслей и неодолимых страстей — почувствуем ли все то, чем была так полна жизнь поэта? Конечно, нам не удастся вполне объяснить тайну Тютчева, разложить его личность и творчество на логически-внятные формулы. Но мы можем хотя бы осознать, что в таком напряженном единстве противоположностей, каким предстает для нас тютчевская поэзия и судьба, — что в этом во всем скрыт глубокий, пророческий смысл и что подвиг поэта, сумевшего жизнью и творчеством совместить, удержать несводимые противоречия бытия, есть деяние титанической мощи.

Да, Тютчев был и останется тайной. Но, к счастью для нас, существует и некое “знание через незнание”, существует загадочный акт постижения истины, о котором писал еще Николай Кузанский. Увидеть, почувствовать тайну и с благоговеньем понять, сколь она глубока и прекрасна! — это и есть “знание через незнание”, это и есть союз нас, познающих предмет, и “предмета в себе”. Да, конечно: умом не понять ни России, ни Тютчева, и с “общим аршином” тут нечего делать; но вера, надежда, любовь (и особенно та из них, что всех больше, по слову Апостола) открывают особенный путь, по которому двигался Тютчев к России и по которому ныне, в канун юбилея, Россия (из нас состоящая!) должна пододвинуться к Тютчеву.

III

Обратимся к противоречиям творчества. Первый же взгляд, упавший на томик тютчевских стихотворений, пробуждает недоумение: сколь невелик печатный объем им написанного — и сколь же огромен объем, занимаемый Тютчевым в русском культурном пространстве! Причем вес этой “книжки небольшой”, которая “томов премногих тяжелей”, по выражению Фета, кажется, все возрастает с каждым годом и десятилетием. Как это объяснить?

Видимо, полтора века “после-тютчевского”’ существования русской поэзии показали: несмотря на все достижения, несмотря на явление Бунина, Блока, Есенина и Мандельштама, Твардовского и Рубцова — тютчевская поэзия остается вершиною непревзойденной и, как это случается с горной вершиной, кажется выше и выше по мере нашего отдаления от нее.

Философская лирика — так обычно определяют поэзию Тютчева. Но в этом определении уже содержится противоречие, ибо предмет философии — мысль, а предмет лирики — чувство. Нередко мысль губит чувство, или сильное чувство, его жар и туман не дают проявиться и обозначиться мысли.