Колымская повесть - Станислав Олефир

Я заколотил одну из двух дверей досками, на окна навесил пленку, а пол выстелил лиственничными жердями. Получилась нормальная банька. Правда, Толик с Абрамом купались в ней, когда я слишком уж их доставал, но о бригадире Коле подобного сказать не могу. Особенно после того, как приехали Тоня с Димкой. Стоило мне искупаться, как Коля набирал охапку дров, прихватывал Димку и отправлялся в балок.

Однажды у меня с его малышом произошел конфуз. В тот вечер Коля куда-то уехал, я, отправляясь купаться, взял с собою Димку. Зашли, разделись, полощемся. Я намыливаю Димку и вдруг обращаю внимание на то, что пацан слишком уж пристально меня рассматривает. Притом смотрит на те места, куда мальчику вроде бы и смотреть не интересно. В интернате я часто по просьбе воспитательниц купал детей, сам ходил среди них раздетый, но ничего подобного за ними не замечал. Я на Димку и набросился:

— Ты зачем туда пялишься? Так нехорошо! Купайся и все, а смотреть на это не красиво. Ты мужик и веди себя прилично.

Он вроде бы и отвернулся, но все равно зыркает. Откровенно говоря, у меня по отношении к воспитанию этого ребенка пошли сомнительные мысли. Правда, ни с кем ими не делился, но после этого Димка стал мне еще менее симпатичен, и в баню я его больше не брал.

А через месяц мне с бригадиром Колей случилось выгонять оленей с болота. Промокли до нитки, развели большой костер, разделись и принялись сушиться. И вот, стоило мне всего лишь один раз взглянуть на Колю, как захотелось просить у Димки прощения. Если не считать прически на голове и нескольких волосков на бороде, Димкин почти сорокалетний папа был начисто лишен растительности. Я же в этом плане ни от отца, ни от деда не отстал, поэтому-то пацан с таким любопытством меня и рассматривал…

В корякском стойбище балка никто не ронял, и я долго не мог понять, где моются люди? Хотя ходят вроде бы чистые. Делать же скоропалительные выводы здесь — занятие рискованное. Однажды, когда мы кочевали вдоль речки Хынмы, к нам в стойбище прилетел детский врач Пушкин. Мы вдвоем отправились к горячему источнику Дурдэю, который вытекает из узкого ущелья километрах в пяти от нашего стойбища. Если честно, вода в нем не такая уж горячая, но пастухи утверждали, что она целебная и хорошо помогает от ревматизма. Мы с Пушкиным долго плескались в теплой желтоватой воде, пробовали ее на вкус, и под настроение я высказался. Мол, обрати внимание, такая возможность искупаться, а ни одного оленевода не видно. А потом, как в анекдоте про Чапаева: «Петька, майка-то нашлась! Пошел в баню, отмылся, а оказывается, она на мне!»

Пушкин улыбнулся, потом покачал головой:

— Не надо! Я бы на твоем месте так не рассуждал. Я тоже, молодой был, приехал в тундру и давай наводить гигиену. Спрашиваю, дети есть? Говорят, один есть совсем маленький. Всего пять месяцев как родился. Я понятно: «Где купаете, какая температура воды, как спит после купания?» Они мне: «Никогда мы его не купали. Грех купать! Умереть может». Я, сам понимаешь, обалдел. Подают сверток, в который этот ребенок упакован, а я боюсь брать. Все же взял, положил на шкуры, разворачиваю пыжики, а дышать боязно. Представляю, какой аромат сейчас в нос шибанет! Сам вообрази, новорожденный за пять месяцев ни разу не искупался. Он же и какается, и писается — сопреть может начисто. Развернул, а он там розовый, чистый и пахнет, как тальник весной. Однажды, у одного классика я читал: «Ее попка скрипела в моих руках, как кочан капусты». Вот и здесь так.

Оказывается, эти аборигены под ребенка древесную труху вместе с перетертым мхом и ивовой стружкой подсыпают. И нигде ни покраснелости, ни подопрелости. Весь, что недавно проклюнувшийся гриб боровик. Такого и на самом деле купать грех. Тем более зима.

Ну а тем, кто постарше, мать каждое утро в кожаный подгузник затаривает добрый килограмм этой трухи. Целый день на морозе в снегу бултыхается, а штаны сухие. Потом мать все это добро в кустик вытряхнула, новой трухой подгузник затарила и никаких проблем.

Старшим труха не нужна. Они меховую одежду одевают прямо на голое тело и обязательно шерстью вовнутрь. Шерсть у оленя полая, всю грязь вместе с потом впитывает в себя. Как только забилась полностью, шерстинка обламывается, а на ее место высовывается чистая. Хотя, если честно, от многих пастухов попахивает крепко. Кто мясом питается, белка много, вот ароматом и несет. Я во второй бригаде одного деда всегда предупреждаю: «Ты, любезный, возле меня не садись, у тебя в штанах собака сдохла» Не обижается, а может, делает вид?

Но встречаются среди них аккуратисты, куда нам с тобой. Я в командировку еду, пару трусов прихватил и достаточно. В крайнем случае, в гостинице под краном сполоснешь, на батарее просушишь и все. А он на неделю приехал — десять пар нижнего белья привез. Чуть свободная минута — сразу под душ…

Когда Пушкин уехал, я всего пару раз и купался в Дурдэе. Потом мы откочевали, пришлось устраивать помывки возле костра. Радости в таком купании мало. В теплую погоду заедают комары, в холодную — возле костра не согреешься. К тому же это дело личное. Но в таежной чаще костер разводить рисковало, да и воды для купания там нет. Приходится полоскаться на берегу, рискуя оказаться на глазах у всего стойбища.

Тогда я приспособил коптильню. После каждой перекочевки бабушка Мэлгынковав устраивает рядом с нашей палаткой коптильню — узкое островерхое сооружение из тонких лиственничных жердей и брезента. Сверху в коптильне крючья для рыбы и мяса, внизу небольшое кострище из гнилушек и тальниковых веточек. Можешь коптить рыбу, можешь отсиживаться от комаров, я там купаюсь. Придешь от стада пропотевший так, что от соли рубашка стоит коробом. Нагреваешь на печке большой таз и два чайника воды, заталкиваешь все это в коптильню и протискиваешься следом. Лаз в коптильню узкий, к тому же устроен у самой земли, приходится полировать ее животом. Там уже раздеваешься, цепляешь одежду на крючья и купаешься. Когда пару раз намылишься, зовешь бабушку Мэлгынковав на помощь. Она сразу отставляет все дела, партизаном заползает в коптильню и поливает меня из чайников. Иногда меня поливает бабушка Хутык, иногда пастухи, одно время поливала Света. Здесь нужно возвратиться назад.

Еще, когда жил в стойбище бабы Маммы, написал письма маме на Украину и Зосе Сергеевне в наш поселок. Понятно, Зосе Сергеевне писал с большой надеждой узнать что-нибудь о Тышкевиче, хотя об этом в письме не обмолвился и словом. Но она-то знает! После памятного разговора с бабой Маммой на рыбалке, когда я хотел было возвращаться на Новые озера, все связанные с Тышкевичем события, как бы отошли на задний план. Все, понятно, хорошо помнил и переживал, но беспокойство притупилось. Может, во всем виновата баба Мамма, которая часто разговаривала обо мне с горящим в печке огнем. Разговор шел по-эвенски, и я ничего конкретного из него не улавливал, но свое-то имя поймешь на любом языке. Здесь же в корякском стойбище все как бы промылось и тревога все чаще напрочь заслоняла собою весь мир.

Кроме писем маме и Зосе Сергеевне я отправил нашему охотоведу семь мешочков медвежьей желчи. Кто-то рассказал Толику, что в Магадане за медвежью желчь можно получить прибор ночного видения. Мол, с этим прибором удобно окарауливать стадо ночью. Толик зажегся, собрал медвежью желчь со всех стойбищ, сам убил медведя, но с обменом ничего не получилось. Так мешочки с желчью и висели в его яранге под верхней перекладиной.

У Толика есть кавалерийский карабин, но патронов к нему не достать. К тому же затвор не выбрасывает стрелянные гильзы, их приходится выталкивать шомполом. Я посоветовал Толику отправить желчь охотоведу, которому она нужна для какой—то коммерции. Он мужик порядочный, пообещав, всегда выполнит. Уж что-что, а патроны и новый затвор добудет. Толик обрадовался моему предложению, и мы организовали охотоведу посылку, прибавив к желчи кусок бивня мамонта, на котором Абрам вырезал оленью упряжку и волков.

Пока жил в эвенском стойбище, никто на мои послания не ответил, но стоило перебраться к корякам и совершить пару перекочевок, как пришли письма и от мамы, и от Зоси Сергеевны, и от охотоведа. Пришли они в стойбище бабы Маммы, там их, ничуть не смущаясь, вскрыли и передали содержание по рации. Этим способом здесь передают не только телеграммы и письма, но и доверенности на получение зарплаты, и даже заявления на развод. Так что сомнений по поводу: передавать или не передавать содержание моих писем, рискуя, что их может слышать весь мир, ни у кого не возникло. К тому же я сам очень хотел знать, что мне пишут. Но беда в том, что со стойбищем бабы Маммы мы могли связаться только через факторию. В фактории кладовщиком, сторожем и радистом работает старик эвен. Он хорошо разговаривает на эвенском и корякском языках, а вот на русском — с большим трудом.

Бригадир Коля вместе с бабой Маммой читали написанное по-украински мамино письмо, переводили на эвенский язык и сообщали в факторию, там переводили на корякский и передавали нам. Здесь все стойбище — от бабушки Хутык до бригадира Дорошенка переводило услышанное на русский и даже украинский языки. Из всего я узнал, что моя мама кочует в Кривой Рог, морошка в этом году (это на Украине-то!) уродила неважно, а старшая сестра Лида поставила себе новую ярангу в городе Запорожье.