Солдаты последней войны - Елена Сазанович

Ее подружка, еще не старая, но совсем больная женщина, которая увядала на глазах и кому я решил скрасить последние дни за счет толстосумов, ее поддержала.

– Хоть в конце жизни узнала, что такое это… авокадо… Хотя, если честно, разве можно сравнить ее с нашей клубникой? Ягодку скушаешь – сок так и брызжет. А на душе – сладость и радость. Помню в детстве, мама самую лучшую в деревне клубнику выращивала… Ну, да ладно… Человек, поди, должен испробовать все.

И она зашуршала оберткой «Марса». Дала откусить от батончика всем по очереди и потом протянула мне.

– Угощайтесь, доктор. Хотя, разве сравнится с этим наша старая «Аленка»? Хотя клиника у вас и впрямь хорошая. Но зачем вы тратитесь на эту заморские яства? Тем более, разве они нам чего хорошего предложат? Наверняка, двадцатилетней давности.

Сраженный наповал, я выскочил из палаты. Ай да Зиночка! Выходит не себе она брала эти передачи, а относила тем, к кому никто никогда не приходит навещать. И кто бы мог подумать! Странное все-таки существо – человек.

И я, выплюнув остатки завязшего в зубах вроде бы шоколадного батончика в урну, прямиком направился к главному.

– М-да, – Щербенин почесал свой бычий затылок. – Кто бы мог подумать. Ты – единственный, кто встал на ее защиту, хотя именно ты был ее единственным врагом номер один.

– Да при чем тут враг или друг, – кипятился я. – У нее – смягчающие обстоятельства. Ведь не для себя же она таскала эти деликатесы.

– Тоже мне, Робин Гуд в юбке, – Щербенин барабанил пальцами по столу. – Но и ты меня пойми, Кира. Для себя – не для себя, но факт воровства присутствует. Что, кстати, больно бьет по престижу нашей клиники. Так что… Понимаю, но ни чем помочь не могу. Я и так еле отговорил этого жирного индюка писать заявление в милицию. Слушай, это он на крабах так разжирел?

– На «Марсе», Колька, на «Марсе».

– Да, сегодня они все, похоже, на Марсе живут, – не понял меня Колька. Импортным шоколадом он, как я понял, не увлекался.

Я не осуждал товарища. Увольнение Зиночки было неизбежностью. Единственное, что я мог сделать, так это уговорить Щербенина, чтобы она написала заявление об уходе по собственному желанию.

– В конце концов, может оно и к лучшему, – успокаивал сам себя Колька. – Вредная она бабенка.

– Да ладно тебе! – махнул я рукой. – Зато я знаю немало святош, которые спокойно проходят мимо погибающего от голода человека. Зиночка бы не прошла, несмотря на свой далеко не идеальный характер.

После этого случая я решил действовать более тонко, стараясь не нахальничать. В конце концов пора привыкнуть, что законы давно не в нашу пользу, когда власти уже давно наплевать – на какие деньги и по какой статье «приватизируются» целые клиники, заводы, фабрики…

А Зиночка осталась без работы. И только после я узнал, что она вовсе не старая дева, как все считали, а мать-одиночка, воспитывающая двенадцатилетнего сына.

Через несколько дней я встретил ее у дверей клиники. Она стояла, некрасивая, слегка сгорбленная, в стареньком драповом пальтишке с выцветшим лисьим воротничком. И задрав голову смотрела на больничные окна. Словно хотела запомнить их навсегда.

– Сколько вы здесь проработали, Зинаида? – остановился я возле нее.

– Да в этом году – двадцать стукнет. Стукнуло бы… Юбилей. Сразу после медучилища направили сюда.

– Да, да, конечно. Мы помним, – промямлил я, ежась от холода.

Зиночка сузила лисьи глазки и недоверчиво усмехнулась.

– Да, Зина, – поспешно сказал я. – Вы… Если что… В общем, у меня много друзей-однокурсников. Я попробую что-нибудь для вас найти. Да и Щербенин не последний человек…. И за вас беспокоится.

Зиночка уткнулась острым носиком в облезлый воротник.

– Да не нужно. Я – живучая. Не пропаду. Да и Ульяновна, которую я снабжала икоркой, обещала подсобить. Она сторож на чулочной фабрике. А там как раз в здравпункте не хватает медсестры. Туда и подамся. Зарплата, правда, не ахти какая, да чего уж. Вам худо придется, если что, а мы везде пригодимся. Так что не беспокойтесь.

– Зинаида, – к горлу подкатил комок и я прикоснулся к ее сухонькой руке. – Вы, если что… Ну, если что не так… Ну, простите уж, дурака…

– Да и я, поди, не сахар, – от смущения она наклонилась и взяла горсть рыхлого снега. – А вы идите, Кирилл Степанович. Холодно, не лето уже. Да, поди, и не осень.

Только сейчас я понял, что выпал первый снег. Хотя до календарной зимы еще оставалось пару недель.

– Ну, бывайте, Кирилл Степанович.

Зиночка резко повернулась и быстрыми маленькими шажками, так же сгорбившись, поспешно пошла от больницы. Которой она отдала двадцать лет жизни. А я вдруг подумал, сколько же долгих лет мы с ней постоянно враждовали. И лишь один день были в мире. В день нашего прощания. И прощения.

– Зиночка! – громко закричал я ей вслед. – Я совсем забыл! Щербенин же готовит ваш юбилей! Правда!

Но это было неправдой. Но что еще хорошего я мог сказать ей на прощанье.

Зиночка обернулась и махнула рукой. То ли в знак благодарности, то ли – недоверия. И поспешно скрылась за больничными воротами. А я подумал, что зима пришла довольно быстро. И как всегда – не вовремя.

Со своими товарищами я виделся редко. Не только потому, что был занят. И не только потому, что наступили холода и все реже выдавался повод поболтаться во дворе. Просто у каждого из нас по-своему налаживалась жизнь.

Петька по-прежнему меня избегал. Хотя шестисотый «мерс» все реже припарковывался у нашего подъезда. Разве что на минутку, чтобы выхватить Петуха из подъезда и, заключив в свои стальные объятия, увезти в другой, противоположный мир. Пару раз я пытался заговорить с ним, но он только отмахивался и прятал глаза. А один раз я не выдержал и, заметив машину у дома, явился непрошеным гостем к Рябову.

Петька, изрядно выпивший, развалившись сидел на диване, в расстегнутой шелковой сорочке. Эта цветастая рубаха ему шла, как ослу пианино, но он, похоже, этого не замечал. Он уверенно держал в объятиях свою теледиву, раскрасневшуюся то ли от счастья, то ли от коньяка. Ее носик был еще более вздернут и покрыт капельками пота. Я брезгливо поморщился. Сладкий аромат пирожных перемешивался с запахом копченой рыбы, сигарет и спирта.

– И никто меня не приглашает к столу, – не выдержал я.

Алевтина сморщила влажный носик и повернулась ко мне спиной, дыхнув сигаретным дымом в лицо смеющемуся Петуху. Тот развел руками.

– Боюсь что никто и не пригласит.

– И что вы, если не секрет, празднуете?

– У нас будни – праздники, – прохрипела подруга Рябова. – Жизнь удалась! Это разве не повод?

– И с каких пор, Петька, у тебя удалась жизнь?

– С тех самых, – прокукарекала Алевтина, – как он обрел по-настоящему близких себе по духу друзей.

За моего друга отвечали, за него думали и решали с кем водить дружбу. Мне здесь больше нечего было делать. Я и так напоминал сам себе надоедливую соседку-сплетницу, сующий нос в чужую замочную скважину.

– Знаешь, Петька, я всегда думал, что ты стоишь дороже, – на последок потрепал я бывшего дружка по соломенным белокурым волосам.

И заметил, как он сжал кулаки. Было бы здорово, если бы Петух бросился на меня. Но он лишь опустил голову. Я быстро направился к двери. И услышал пискливый голосок мегеры, стреляющий в мою спину трусливой мелкой дробью.

– Слава Богу, что ты окончательно развязался с этими плебеями. Сплошное хамство и бескультурье!

Петька опять ничего не сказал. В очередной раз молчаливо предав самого близкого друга.

Господи, что с нами происходит, думал я. Зиночка, мой давний враг в один миг оказалась роднее и ближе, чем мой старинный товарищ, проверенный во многих испытаниях… И вдруг словил себя на более страшной мысли – я ничему не удивляюсь. И почти не переживаю. Я, оказывается, уже давно подсознательно готов к любому предательству. И не только друга. В нашу жизнь постепенно и незаметно вкрался неизлечимый вирус, превращая ее когда-то цветущую и многообещающую, в сплошной сгусток лжи и измен. Мы вообще утратили даже саму способность удивляться. Разве что – добрым новостям. Остальное для нас превратилось в повседневность. В норму. Как и предательство. Мы давно уже смотрели в мир, как в калейдоскоп мгновенно сменяющихся цветов и фрагментов. Как на немое кино с ускоренными кадрами. И уже не было ни сил, ни времени, ни желания обдумывать каждый кадр и тем более – переживать. Потому что тут же на смену ему приходит следующий.

Мои мысли сбивались в какой-то путанный клубок. Где-то в глубине его остался и мой друг Петька. И разобраться в такой путанице у меня не было ни возможности, ни желания. Петька уже был где-то очень далеко…

С Шурочкой мы виделись чаще. Шурочка оставался Шурочкой. Правда, первый порыв его влюбленности, его новые надежды на будущее, его проснувшаяся вера в счастье, все это заметно поутихло. Он все чаще выглядел растерянным и грустным, все так же по старой привычке постоянно протирая старенькие очки. Он всегда тщательно чистил линзы, когда хотел сказать что-то важное.