Окоянов - Дмитрий Дивеевский

Хохолков почесал в затылке. Сообщение Матвея явно не имело отношения к ограблению, но делать что-то было надо.

– Давай быстренько дворы у этих мужичков перетрясем. Чем черт не шутит, может, что и объявится, – сказал он Редькину.

Чекист нахмурил брови, понимая всю необоснованность подозрений командира. Но, решив, что дело ограничится формальностью, возражать не стал.

Отряд двинулся по селу в сопровождении Матвея, который продолжал громко разоряться о ТОЗе. Из-за тынов и занавесок за приезжими следили селяне. Михей Зыбин достал из тайничка обрез, послал подростка-сына упредить товарищей и огородами двинулся вслед за чоновцами. Первым для обыска Лужин решил указать дом покойного Силина, в котором теперь жил его зять.

– Федька, выходи, – пьяным голосом заорал Матвей, – вот, приехали тебя в ТОЗ агитировать, едрена корень.

Увидев в окно вооруженных людей, Федор решил, что это уполномоченные по делу о смерти тестя.

– Маша, иди, ложись в постель. Скажи – худо тебе, на вопросы не отвечай. Я сам с ними управлюсь.

Он открыл ворота и впустил незваных гостей. Тщедушный человечек в кожанке небрежно бросил руку к фуражке и отрекомендовался:

– Командир отряда ЧОН Хохолков. В связи с преступлением необходимо осмотреть ваше хозяйство.

– Каким преступлением? – все еще думая, что речь идет о тесте, спросил Федор.

– Это неважно. Бойцы, приступить к осмотру. Особое внимание всяким щелям, емкостям, пазухам и так далее.

Федор стоял, с трудом понимая, что происходит. По его двору ходили чоновцы, тыкали штыками в землю, скидывали сено с сеновала, забрались в погреб и ковыряли там дно.

– Что, Федюха, трясесся? – злорадно спросил стоявший рядом Матвей. – Боишься, что тестюшкин клад найдут? А ведь есть он, кладец-то. Знаю где, подсмотрел, как родственничек твой ямку копал, а фонарик-то и не погасил!

Федор годов был задушить пьяного горлопана, но ничего не мог поделать.

Вскоре из коровника раздались возбужденные голоса. Чоновцы, копавшиеся там, нащупали деревянный настил и вскрыли его. Через минуту он услышал голос Хохолкова:

– Аникин, подойди сюда.

Федор вошел в коровник. Из развороченного настила в убогом свете оконца желтела пшеница. Каким-то чудом чоновцы не заметили в полумраке просвечивающую под тонким слоем зерен рукоятку обреза.

– Здесь много утаенного хлеба, Аникин. Около тонны. За это полагается трибунал.

Хохолков вытащил из деревянного футляра маузер и сказал:

– Именем революции ты арестован. Взять его под караул.

Тут же невидимая гигантская моль упала откуда-то из-под потолка на его руку и вцепилась зубами в сухожилия, ослабляя хватку пальцев, в которых покоилась рукоять маузера.

Прежде чем два чоновца, находившиеся в коровнике, успели снять винтовки с ремней, туда влетела Маша.

– Что вы делаете! Он ни в чем не виноват! Это не его хлеб. Отец покойный спрятал. А он ничего не знал. Отпустите его! – закричала она, кидаясь к Хохолкову. Командир оглянулся на Машу, и в тот же миг Федор рывком нагнулся и выхватил из зерна обрез. Увидев это, Хохолков развернул руку с маузером на него, но между ними бросилась Маша, и выстрел ударил ей в живот.

Еще не понимая, что случилось, Федор, заученно перекинув затвор, выстрелил в Хохолкова. Подпиленная винтовочная пуля вошла командиру в переносицу и, разворотив затылок, выбросила в стоявших позади чоновцев кровавый сноп. Те, вскрикнув от неожиданности, закрылись руками. Федор поочередно разрядил в них обрез и кувырком выкатился во двор. С улицы доносилась ружейная пальба. Вскочив на ноги, он увидел, что от дома, отстреливаясь, бегут чоновцы, а на дороге лежат еще три убитых бойца.

Он вернулся в коровник. Бледная, как мука, Маша сидела среди убитых красноармейцев, привалившись к стене, прижимая ладони к ране на животе. Жизнь уходила из нее. Рядом стоял Семка. Он мелко дрожал и царапал себе пальцами живот. Глаза его были слепы от ужаса. Из дома выползла Глафира. Встала на колени рядом с дочерью, начала читать молитву. Маша с трудом пошевелила мертвеющими губами, прошептала: «Наказал меня Господь», дернулась и затихла.

Дух ее взвился к небу, дробясь миллионами отражений в пролившемся на русских наказании за утрату Божьей Милости.

Федор приник к Маше и стал целовать ее открытые глаза.

– Женушка моя, – вырвался из его утробы хриплый стон.

Через несколько минут во двор вошел Михей.

– Федя, – осторожно сказал он, – времени у нас нет. До Окоянова всего три версты. Они на подводе умчались. Сейчас с подмогой вернутся. Надо уходить.

Помедлив, Федор встал, прижал к себе сына.

– Все, сынок, кончилась наша с тобой хорошая жизнь. Держись теперь. Бабке помогай. А я уходить буду.

Потом повернулся к Михею и сгрудившимся вокруг друзьям:

– Карательного отряда не миновать. Всем, кто стрелял, надо скрываться. Только времени мало. Погоню устроят. Будем сначала засаду делать. А ночью уйдем. Говори, мужики, у кого что есть.

Из своего оружия у них были только обрезы, но маузера и пяти винтовок убитых чоновцев вполне хватало. Антип, повздыхав, сказал, что привез с германской полдюжины лимонок. Для засады это было уже кое-что.

– Мало нас, – сказал Федор, – зато все повоевавшие. Будем брать умением. Их тоже больно много быть не должно. Откуда? Пойдем, засаду посмотрим.

Они пошли на окояновский конец села, который с двух сторон обступили густые сады.

– Вот тут их и встретим. Они, верняком, на повозках будут. Вы укроетесь в садах, по бокам. А я выйду им навстречу. Застрелю командира и сразу в канаву. Вы побросаете лимонки. Но строго предупреждаю: выдернул чеку – считай до двух, только потом кидай, чтобы залечь не успели. Старайтесь закатить их под телеги. Как пять взрывов насчитали, сразу бегом к обозу и стреляй в упор. Вот и все.

Михей, сына с жеребчиком на чуфаровскую развилку отправляй. Пусть там ждет. Как отряд появится, людей посчитает и к нам оврагами.

Он повернулся и пошел домой, к Маше.

35

Владимир Ленин ходил по ковру своего кабинета, засунув большие пальцы рук за пояс и резко поворачиваясь на каблуках. Он был небрит, глаза припухли от бессонницы, рот сжат в тонкую линию – верный признак головной боли. Три дня назад похоронили умершую от «испанки» Инессу Арманд. Ленин смог заставить себя выходить в эти дни на работу, но все близкие соратники знали, какой удар он переживает.

Неяркий свет настольной лампы высвечивал в полумраке рубленый профиль Дзержинского. Председатель ВЧК принес неутешительные вести. Сбор продразверстки прошел с большим трудом… По большинству хлебных губерний прокатились крестьянские бунты. Продотряды понесли серьезные потери. Учреждение советских органов шло трудно, крестьяне их не принимали. На дворе стоял октябрь, запасов нефти не накоплено, и все говорило о том, что надвигается топливный кризис. По оперативным данным, в ряде губерний назревали массовые восстания.

– Да, батенька, сидит в русском мужике анархист, сидит. И, надо заметить, всегда сидел. Стоит только власти чуть-чуть ослабить хватку, как мужик сейчас же хватается за топор. Самым непосредственным образом. Этого нам нельзя не учитывать. Нам нужна самая суровая хватка, самый суровый контроль!

– Думаю, Владимир Ильич, что ситуация приближается к критической точке. Если мы не отменим продразверстку, то в следующем году нас ждет крестьянская война. Начнется она с голода, потому что посевы продолжают сокращаться. Крестьянин побежит от разверстки в город еще сильней, чем в этом году. А голод и бунт – две стороны одной медали. На селе имеется большое количество оружия, активно действуют эсеры. Их пока не удается нейтрализовать. Очень сильны позиции среди крестьян у правых эсеров. Они смогут скоординировать выступления. И тогда будет плохо.

– А вот этого допускать нельзя. С продразверсткой мы, конечно, заигрались. Пора менять ее на более гибкий налог. Будем думать. Иначе нам к себе середняка не повернуть. Мы ведь с ним, с середняком, очень просчитались. Что мы поначалу думали? Мы ему – землю, он нам – в ножки поклонится. А что вышло? Не поклонился. Нет-с. Почему? Потому что он землю всегда своей считал. Он на ней родился, на ней жил, на ней и умирал. Так что же за свое-то кланяться? Так что нам еще предстоит середняка завоевать. Умной, хитрой политикой. Без него мы следующего шага не сделаем.

– Согласен, Владимир Ильич. Если бы мы уже сейчас об отмене продразверстки объявили, то напряженность в деревне значительно спала бы. И середняк в нас свою власть увидит. Иначе трудно себе представить, как мы с селом сотрудничать сможем.

– Вопрос о сотрудничестве, конечно, важен, Феликс Эдмундович. Но давай для начала расставим всех участников по местам. Вот мы все говорим: союз с середняком. Правильно. Теперь посмотрим летошние бунты. Кто в них основной закоперщик? Середняк. Конечно, политические враги свою агитацию там провели. Но главное в том, что середняк на нее поддался. Значит, следует с большой осторожностью относиться к его психологии. Она чужда пролетарской идее. О дружбе с середняком мы будем говорить постоянно. Только не следует забывать, чего он сегодня хочет. А хочет он, получив от нас землю, стать мелким хозяйчиком, то есть участником капиталистического производства. Нужно нам это? Нет и еще раз нет. Нам нужно социалистическое крестьянское хозяйство. Где каждый работает на всех. Пойдет в такое хозяйство крестьянин добровольно? Никогда! Поэтому, говоря о дружбе с середняком, мы должны иметь в виду будущую сшибку с ним. Потому что приучать его к новой жизни придется не только убеждением, но и принуждением.