Окоянов - Дмитрий Дивеевский

После того как проверяемый, маленький кособокий человечек, потоптавшись на перекрестке десять минут, удалился восвояси, откуда-то возникли прежние мастеровые, которые прошли мимо «пьяного» и что-то коротко сказали в его сторону. Полежав еще пару минут, «пьяный» легко вскочил на ноги и последовал за ними. Затем из-за угла вывернул извозчик, который подобрал мещаночек и скрылся в том же направлении. Стало ясно, что это снимается с постов группа наружного наблюдения.

В тот же вечер на квартире Храмцова провокатор признался в сотрудничестве с охранкой. Молоденький чиновник местного Земельного банка, привлеченный эсерами для получения наводок на перевозку денег, он был мелкой сошкой, попавшей в жернова между революционерами и политическим сыском. Когда понял, что запираться бесполезно, разрыдался – только не убивайте, все скажу. После допроса снова начал молить о пощаде, и Митя сказал ему, что ликвидировать они его не будут, но требуют, чтобы он скрылся с глаз долой и больше никогда здесь не появлялся. Пусть пишет прощальную записку, вроде решил с собой покончить, а сам убирается к чертовой матери. Сначала он не поверил, снова плакал и молил выпустить, клялся никогда больше не связываться с жандармами. Его маленькое личико, залитое слезами и слюнями, вызывало жалостливое отвращение. Но жажда жизни все-таки обманула его, заставила схватиться за соломинку. Он начал писать дрожащей рукой прощальные строчки своей невесте – не могу больше жить, тошно на свете. Митя не спеша зашел ему за спину, и когда тот поставил точку, нанес короткий секущий удар под основание черепа. Так, как когда-то его учили китайские товарищи в Благовещенске. Человечек дернулся тряпичной куклой и упал головой на стол.

Взглянув на скованное ужасом лицо Храмцова, Митя велел ему вызвать еще одного подпольщика и под утро вывезти на тачке спрятанное в тряпки тело к железнодорожным путям. Положить поперек рельсов с запиской в кармане. От ячейки факт ликвидации провокатора представителем Центра не скрывать.

Утренним поездом он покинул Саратов.

Булай был волен распоряжаться собою после операции и выбирать место «лежки» по собственному усмотрению. Для него труднейшая часть работы только начиналась. Охранка жестоко мстила подпольщикам за расправы над своей агентурой и делала все возможное, чтобы найти ликвидаторов. Он знал, что на его поиски будет поднят весь агентурный состав нескольких губерний, и если он попадется, то шансов остаться в живых у него нет. Поэтому Митя не воспользовался партийными связями, среди которых наверняка были люди сыска, а ушел в «затон» – то есть туда, где если и была организация эсеров, то его в ней не знали.

На сей раз Булай выбрал Саров – городок в семидесяти верстах от Окоянова, наводненный бесчисленными толпами верующих, приезжавших и приходивших поклониться мощам Серафима Саровского. Крохотное жандармское отделение в нем занималось преимущественно приемом высоких гостей из столицы, а в потоке паломников можно было раствориться и «отлеживаться» сколь угодно долго.

Потом, когда все происшедшее с ним в Сарове ушло в прошлое, он понял, что этот городок появился в его судьбе не случайно. Сам того не ведая, он последовал туда за перстом указующим. И если бы не было этого спасительного указания, то путь его земной уже закончился бы постыдно и трагически.

Митя снял себе угол в городской слободе, в частном домике вместе еще с тремя постояльцами. В Сарове не было хозяйства, которое не пускало бы паломников. Летом многие из них ночевали и под открытым небом, потому что на всех жилья не хватало.

Через несколько дней убитый провокатор впервые пришел к Мите во сне. Маленький, щуплый, до уродливости плохо сложенный, с размытым лицом и сальными волосенками, он молча стоял в темном углу комнаты. Митя не сразу понял, что это – явь или сон. Усилием воли заставил себя проснуться. Посидел немного в постели, усмехнулся над своими ослабевшими нервами и снова улегся. Однако стоило ему погрузиться в сон, как покойник опять возник.

Следующей ночью все повторилось.

Вечером четвертого дня Булай сильно напился перед тем, как лечь спать. Но человечек пришел. В пьяном сне это было еще страшнее.

У Мити были крепкие нервы. Об этом знали в партии, и он тайно гордился своей репутацией. Только на сей раз происходило что-то непривычное. Убитый стал преследовать его. Он приходил в ночной сон и стал оставаться в мыслях днем. Ничего не говорил и ничего не делал. Просто присутствовал. Постепенно Митя начал терять различие между ним и собой. Покойник проник в него, ворочался в его утробе, и Митя не понимал, сам ли он стонет и взвывает мерзким голосом по ночам или это его ненавистный гость.

Булай перестал спать, накупил в городской лавке разного чтива, отгородил свой угол одеялом и ночами напролет пытался читать при свече, чтобы хоть как-то отделаться от своего преследователя. Человечек, и вправду, мог на какое-то время исчезнуть. Но зато со временем в голове появилась и стала непрерывно стучать одна и та же фраза: «Себя убей, себя убей, себя убей…»

Сначала Митя пытался даже улыбаться в ответ этому наваждению, точно зная, что уж он-то руки на себя никогда не наложит. Однако человечек не отступал и стал появляться по ночам с веревкой в руке. Митя видел, что уже не человечек, а он сам вяжет веревочную петлю, и мысль о самоубийстве сладкой истомой обволакивала его сердце. Он резким усилием воли будил себя, выходил на улицу, часами бродил по ночному Сарову, но стоило ему лечь в постель, как наваждение возвращалось.

Через месяц Булай понял, что находится на грани нервного срыва. У него стали дрожать пальцы, а в спинном мозгу поселилось постоянное ощущение животного страха. Тогда ему пришло в голову уйти в запой, хотя он никогда не был пьяницей.

Митя накупил мешок водки и продуктов, сказал хозяину, что будет пить, не выходя из своего закутка, и просил не беспокоиться. После этого спрятал револьвер и деньги под крыльцо хозяйского дома и в один присест выпил первую бутылку.

Для того, чтобы его враг исчез, потребовалось напиться до беспамятства. Наутро, едва очнувшись от этого тяжелого отравления, он снова сильно напился и погрузился в забытье. При следующем пробуждении Булай уже не мог обойтись без водки. Все его существо было охвачено сильнейшим похмельным спазмом. Он едва мог думать и говорить. Снова хлебнув водки, он лишь краем сознания отметил, что ночного гостя нет, и упал во тьму. Потом он стал просыпаться ненадолго по ночам, кое-как перекусывал хлебом и луком, жадно хлебал квас, выползал на двор оправиться, снова выпивал водки и забывался в коловращении видений, которые сменялись провалами сознания. По прошествии двух недель Митя почувствовал, что уже почти потерял все силы. Он едва мог двигаться. Тело разламывалось от ноющей боли. В сознании медленно выплывали обрывки мыслей и каких-то невиданных картин. Он с трудом доставал бутылку, делал несколько глотков и тонул в тошнотворном круговороте кошмаров.

На семнадцатый день запоя Булай очнулся от ощущения ужаса. Рядом лежал человечек, обнимал его за плечи ледяными ручками и тянулся слюнявыми губами целоваться. «Хватит мучиться, голубчик, – гнусавил он, – хватит страдать, сладенький, хватит. Страшно тут, на этом свете, страшно. А у нас хорошо. К нам поспешай, золотенький, не бойся, поспешай, заждались мы тебя. В височек себе стрельни, и все. И хорошо будет. Очень, очень хорошо. Не забыл, где пистолетик-то? Под крылечком, золотце мое…»

От слов человечка по телу разливалась теплота, и Митя уже представлял, как хорошо, как уютно ему будет. Кто-то со стороны шепнул Мите, что воля его парализована. Что водка окончательно добила в нем человека, что он уже принадлежит не себе, а этому мерзкому отродью. «Остановись, – шептал ему голос. – Соберись в кулак…»

– Мне все равно, – безвольно отвечал Митя в своих мыслях.

Следуя приказанию человечка, он кое-как поднялся на ноги и по стене выполз на крыльцо.

– Вот так, золотце мое, вот так. Вот какие мы молодцы, – шептал покойник. – Вот сейчас пистолетик достанем и зададим всем жару, да, зададим?

Подходила к концу теплая майская ночь. Небо было покрыто мириадами больших и малых звезд. Где-то за горизонтом уже начинала светлеть полоска неба. Теряя равновесие, он скатился с крыльца, подполз к отверстию под ступенями, нащупал сверток с вещами и с трудом выпутал из него наган. Человечек плотно прилип к нему и помогал своими скользкими ручками управляться с оружием.

– Вот и все, золотенький, сейчас все кончится, сейчас, сейчас…

Булай не отдавал отчета своим действиям. Лишь одна мысль стучала в голове голосом человечка: «Убей себя, убей себя, убей себя…» Он медленно провернул барабан и уже собрался поднести револьвер к виску, как вдруг почувствовал, что воздух вокруг вибрирует и на него наплывает тяжелая волна чугунного звука. Это на колокольне ударили к заутрене. Клекочущий голос бронзового горла Сорокоуста проник в его клетки и стал растекаться по ним, сгибая в коленях, вызывая боль в сердце. Он лег грудью на траву и поплыл в этом низком и жизнеутверждающем реве. Появилось ощущение боли и тошноты. Потом его вывернуло конвульсией от воспоминания о водке. Митя лежал, обхватив руками голову, а колокола били и били, и ему послышался призыв в этом гуле.