В начале было кофе. Лингвомифы, речевые «ошибки» и другие поводы поломать копья в спорах о русском языке - Светлана Гурьянова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Миф второй
Русский язык – самый древний, и даже этруски – русские
«Ученые скрывают, что этрусская письменность давно расшифрована и представляет собой не что иное, как запись русских слов. На базе этрусской культуры была создана римская, на базе римской – вся западная цивилизация. Запад просто не может признать, что у истоков всего стояли мы, славяне, и русский язык был первоязыком, предком всех языков мира».
Такие рассуждения очень популярны среди лингвофриков, и это неудивительно: очень приятно осознавать, что говоришь на самом древнем в мире языке и принадлежишь к самой великой культуре.
Любопытно, что точно такие же мифы есть и у лжелингвистов других стран: якобы скрывают невероятную древность своих языков и казахские ученые, и армянские, и турецкие… Как все эти самые древние в мире языки сосуществовали, непонятно.
Но каковы же аргументы сторонников невероятной древности именно русского языка? Давайте рассмотрим основные тезисы главных представителей любительской лингвистики.
Тредиаковский
Идеи о первичности русского языка появились не сегодня.
Еще в XVIII веке известный поэт, переводчик и филолог Василий Кириллович Тредиаковский (1703–1769) предлагал такие занятные объяснения происхождений слов:
Норвегия раньше называлась Наверхия, потому что расположена наверху на карте (на севере).
Италия была Удалией, потому что она удалена от Российской империи.
Британия – это искаженное Братания (от слова «брат»).
Иберы на самом деле уперы, так как они со всех сторон уперты морями.
Скифы – это скиты, потому что они скитаются.
А турки – юрки, потому что они юркие[238].
В этимологиях Тредиаковского отражена довольно типичная для того времени картина мира: за центр вселенной и точку отсчета принимается родная страна; другие же страны и народы истолковываются на основании того, как они расположены по отношению к родине и как воспринимаются русскими.
Но теперь очевидно, насколько такой взгляд наивен.
Шишков
Увлекался этимологией и уже упомянутый в главе о заимствованиях адмирал и филолог Александр Семенович Шишков (1754–1841). Его перу принадлежит книга «Славянорусский корнеслов» с красноречивым подзаголовком: «Язык наш – древо жизни на земле и отец наречий иных». Иностранные слова, по Шишкову, – лишь искаженные русские, а сами русские слова объединяются в различные «деревья» по «корням», состоящим из костяка согласных (уже знакомый нам принцип). Например, дерево слов, стоящее на корне ТР: страсть, труд, страна, рост; дерево слов, стоящее на корне ПЛ: поле, плуг, пламя, плод, плоть, плевелы; дерево слов, стоящее на корне МР: смерть, смертный, море, мир.
Шишковские объяснения слов иногда до боли напоминают концерты Задорнова[239]. Нужно признать, что некоторые догадки Шишкова были верны и для его времени прогрессивны (например, сближение слов «порох» и «прах», «смородина» и «смрад»), но большинство объяснений трудно читать без улыбки. Вот прекрасные образцы:
«Волос. Изменившееся из “вылаз”, от глагола “вылезаю” (т. е. выхожу, вырастаю), равно как и “борода” от подобного же глагола “бреду”; ибо “лезу” и “бреду”, оба означают шествие, движение. Под словами “волосы лезут” разумеется, что они совсем выходят вон из головы.
Морковь. Вероятно, от прилагательного “маркий”, потому что имеет красно-желтоватый цвет, что-нибудь белое удобно марающий.
Ночь. Сокращено из отрицательной частицы “не” и слова “очи”, так что из “не очъ” (т. е. нет очей) сделалось ночь; ибо ночью человек не видит, как бы не было у него глаз.
Пишу. Писать. Происходит от глагола “пинаю”, поскольку действие писания сопряжено неразрывно с действием пинания (толкания) пером в бумагу»[240].
Князь Петр Андреевич Вяземский, идейный противник Шишкова, написал об этих изысканиях колкую эпиграмму, не забыв и о ненависти Шишкова к слову «вкус»:
Шишков недаром корнеслов;
Теорию в себе он с практикою вяжет:
Писатель, вкусу ШИШ он кажет,
А логике он строит КОВ[241].
Думаю, стоит пояснить устаревшее слово «ков»: это тайный злой умысел, заговор, козни.
Даже современники подтрунивали над теориями Шишкова: уже тогда, несмотря на то что сравнительно-историческое языкознание в России только начинало формироваться, они казались лишенными здравого смысла. Труд Шишкова при его жизни так и не был опубликован; но теперь, с расцветом лингвофричества, о нем вспомнили, и сразу несколько издательств выпустили эту любопытную книгу, на которую теперь очень любят ссылаться диванные лингвисты.
Лукашевич
Похожие идеи выдвигал и Платон Лукашевич (около 1809–1887), книги которого сейчас тоже активно переиздаются. Начинал он как этнограф, и его труды по этнографии, как отмечают специалисты, были действительно хороши. Но потом что-то пошло не так: Лукашевич увлекся лингвистикой и астрономией, не удосужившись получить специальное образование, и стал очень плодовитым автором многочисленных работ в этих областях. Но они были настолько, скажем так, оригинальны, что «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона» (1896 г.) оценил их следующим образом:
«Последующие произведения Л. <…> обязаны своим появлением ненормальному психическому состоянию, в которое он впал»[242].
К примеру, в одной из работ по астрономии Лукашевич предполагал, что внутри Солнца есть другие планеты, подобные нашим, и что на Солнце есть жители, глаза которых приспособлены к яркому свету, потому что на них есть пленки, как у земных хищных птиц[243].
Уже по одной этой идее можно было бы судить о степени адекватности работ Лукашевича, но приведу все же и лингвистическую концепцию этого автора. А писал он о «чаромутии» – смешении и искажении «первобытного» языка некими магами и жрецами. И один из главных видов такого чаромутия – это (о, как неожиданно!) чтение слова задом наперед. А открывается его книга о чаромутии следующими словами:
«Прежде нежели объясню свету, что такое есть чаромутие, я должен заметить, хотя мимоходом и опущая многое, что наш язык Славянский есть язык первобытного мира, древности незапамятной; что богатство его равняется богатству языков чаромутных, всех вместе взятых; что Бог сохранил его неприкосновенно или пощадил его от чаромутия на память всему роду человеческому»[244].
Собственно, «исследования» Лукашевича заключаются в том, что он пытается найти в иностранных языках искаженные чаромутием русские слова.
И, конечно, находит. Латинское abba («аббат»), по Лукашевичу, – искажение слова «бабай»[245], blandus («ласковый, льстивый») он возводит к нецензурному слову[246], dens («зуб») – обратным чтением к «снедь»…[247]
Для XVIII–XIX веков идеи Тредиаковского, Шишкова и Лукашевича были неудивительны, ведь тогда лингвистика не была так развита, как сегодня. Но наука не стоит
