Дневник путешествия Ибрахим-бека - Зайн ал-Абилин Марагаи

После его ухода мы сразу же вышли на улицу и спросили дорогу на базар. Нам сказали, что наша улица ведет прямо к Али-Капу,[144] а налево от него находится базар.

Не спеша, мы пошли в этом направлении. Когда-то Казвин был столичным городом, но теперь он потерял былой блеск, стал грязен и запущен. По сравнению с европейскими городами его нельзя назвать и деревней.

Ведь в городах Европы даже стены и двери домов несут на себе отпечаток общего духа города и своеобразной, присущей только ему красоты. Улицы оживлены множеством спешащих туда и сюда людей, занятых коммерческими делами, что позволяет судить о бурной торговле. Там вы не увидите ни одного незанятого человека. И наоборот, на улицах городов Ирана, куда ни бросишь взгляд, везде лентяи и бездельники, которые собираются группами и сидят в полной праздности то там, то сям. Города по своему запустению напоминают кладбища. Если бы кто-нибудь вгляделся в них глазами внутреннего прозрения, он услышал бы, как от стен и дверей иранских городов поднимаются жалобные вопли: «Нет у нас хозяина, никому нет дела до нашего благоустройства». Это достойно величайшего сожаления, но что делать?

Я обратился к Юсифу Аму:

— Пойдем, Юсиф Аму, поищем лавочку со съестным, закусим там немного.

Мы осведомились о съестной лавке, и нам указали одну из них, где готовят челав.

Войдя туда и оглядевшись, мы увидели такую грязь, что и находиться там было невозможно, не говоря уж о том, чтобы есть.

Мы повернули назад, и я услышал, как Юсиф Аму проворчал:

— Европейские врачи, такие-сякие, все сочиняют, будто микробы всяких болезней зарождаются в грязи. Если это так, то почему же все эти люди не болеют от такой грязищи?

— Пойдем теперь в мечеть, — сказал я ему, — совершим намаз, а пообедаем уж дома.

Мы направились в Масджид-и Шах — шахскую мечеть. Она, действительно, была на редкость величественна, но много ли толку от ее внешнего великолепия, когда внутри сотни всяких неполадок. Молитвенные коврики все рваные-прерваные; в одном из углов два человека, раскалывая камнем орехи, старательно извлекают ядрышки и грызут их, в другом месте несколько человек едят гранаты, а подальше от них люди лакомятся дынями и бросают корки и семечки прямо на пол. Боже мой! Ни один благочестивый мусульманин при виде этого печального зрелища не смог бы удержаться от скорбных слез!

Я воскликнул про себя:

— Боже милостивый, вот вам мусульманский храм! Обитель, из коей должна распространяться благодать мусульманства! Отчего же эти бессовестные люди не хранят ее чести? Ведь в Каире и Стамбуле мы видели, что храмы и соборные мечети разукрашены дорогими коврами, а от всех стен и дверей поднимаются к небу волны благочестия; В мечетях много муэззинов и прислужников. По пятницам из всех мечетей раздаются призывы на мусульманскую молитву. В сравнении с подобными мечетями можно ли это место назвать храмом или мечетью?

Что за бедствие свалилось на голову этой несчастной нации? Предположим, что народ темен и невежествен, как говорят, но разве улемы, ученые сеиды и вельможи не видят этого положения, разве и им неведомо, в чем состоит истинное предназначение мечетей?

В этой мечети очень редко происходит общая молитва, и лишь по углам одинокие верующие совершают намаз, расстелив то там, то сям на полу платок вместо молитвенного коврика. Увидев, что пол грязен и засорен, мы поступили так же и, прочтя намаз, вышли на улицу.

Пройдя несколько шагов, мы услышали страшный гвалт, а приглядевшись, поняли, что это шумит группа учащихся, выходящих из духовной медресе.

Мы вошли в медресе — большое и величественное здание, построенное, как говорят, одним из сефевидских шахов[145].

В одной из классных комнат на скамье сидел ахунд. Он был занят ритуальным омовением. Несколько удивившись этому занятию, я огляделся вокруг и увидел в той же комнате двух учащихся, которые, сидя друг против друга, отчаянно спорили и пререкались. То и дело кто-нибудь так замахивался книгой над головой другого, что казалось, вот-вот они начнут бить друг друга по голове. Слышались громкие проклятия и ругательства. Словом, перепалка была страшная. Тем временем ахунд закончил омовение и занялся умащиванием себя. Я спросил у него:

— Господин ахунд, отчего они ссорятся?

— Это не ссора, — ответил он.

— Да разве вы не видите?

— Это не ссора, а диспут, — повторил он.

— Какой такой диспут?

— Научный диспут.

— Почему же они не объясняются мягко и вежливо?

— Разве можно, занимаясь науками, любезничать и улыбаться? — удивился он.

— Я вовсе не говорю, чтобы они улыбались друг другу, — возразил я, — но ведь можно вести беседу и так, как говорим мы сейчас с вами?

Ахунд с величайшим презрением оглядел меня с головы до ног и спросил:

— Ты турок?

— Да, — ответил я, — азербайджанец.

— Поэтому ты ничего не смыслишь! Ну-ка, ступай, ступай! Здесь не театр.

Волей-неволей пришлось уйти. Однако я успел заметить, что во всех классах были такие же шумные сборища.

— Пойдем отсюда, — обратился я к Юсифу Аму. — В этой стране любые зрелища рождают тоску. До сих пор я и не знал, что для усвоения наук необходимы крики, ругательства и проклятия.

Не успели мы отойти от медресе и несколько шагов, как вдруг нас в прямом смысле слова оглушил страшный клич фаррашей: «Отойди! Разойдись! Закрой глаза! Отвернись!». Смотрю — движутся фарраши, выстроенные в два ряда так, как мы уже видели однажды в Шахруде, а между рядами фаррашей едет коляска. Прохожие, я заметил, поворачиваются лицом к стенам. Я вспомнил такую же церемонию в Шахруде, но там мне не доводилось видеть, чтобы поворачивались к стенам. Тем не менее, следуя общему примеру, мы встали лицом к стене и спиной к коляске. А еще в Шахруде Юсифу Аму внушили, что в таких случаях следует отвешивать поклон, сгибаясь до самой земли. Несчастный, стоя лицом к стене, согнулся в поклоне. Естественно, что он оказался в непочительной позе по отношению к госпоже. Фарраши усмотрели в этом оскорбление.

Я все еще стоял лицом к стене, когда услышал крики: «Бей! Бей его!», и на голову бедного Юсифа Аму посыпались удары и палками, и кулаками — можно было подумать, что они низвергались со всех стен домов.

Бедняга начал громко причитать:

— Ох, баба! За что бьете? В чем мое прегрешение? Тут