Стою за правду и за армию! - Михаил Скобелев

Так как нашей сотне приказано было тронуться в путь в два часа дня, а было только около 12-ти, то я, напившись чаю, отправился осматривать теплые минеральные источники, вытекавшие вблизи из гор. Каменное здание, выстроенное турками для купанья, помещалось на окраине деревни. Посреди большой комнаты устроен был мраморный резервуар шириной около 15 аршин[150], глубиной в два аршина. По краям стен устроены были низкие диваны для раздевания. Все это было, конечно, в самом грязном, запущенном виде. Я позвал несколько казаков, приказал им спустить воду, обмыть резервуар и наполнить его свежею водой. Через полчаса все это было готово, и я отправился на бивуак. Офицерство, подзакусив и выпив изрядно, валялось на траве в самых разнообразных позах. Одни тщетно старались уснуть и найти защиту от палящих лучей солнца; другие очень весело насвистывали болгарский национальный марш «Шумит Марица»[151], выученный ими от добровольцев болгарской дружины; третьи, лежа на спине, лениво перекидывались фразами.

– Публика! – обратился я к этой компании. – Кто желает лечиться за счет султана: купаться в турецких минеральных источниках?

– Где, какие источники? – послышались вопросы.

– А вот идем, покажу. У кого есть сувениры из Румынии – может, поможет: состав воды, кажется, вроде Пятигорской…

Желающих нашлось очень много, и мы целою ватагой отправились к упомянутому зданию. Хотя температура воды была довольно высокая (около 25° С), но мы все-таки выкупались с удовольствием. После нас в бассейн битком налезли казаки, и вода приняла какой-то бурый цвет.

В два часа дня сотня наша уселась на коней и двинулась дальше, к Эски-Загре, до которой оставалось около 18 верст. Малые Балканы, которые нам приходилось переходить уже третий раз (считая два конца при рекогносцировке Ени-Загры), представляли и здесь довольно красивую, хотя и не столь живописную группу, как Большие Балканы: роскошная растительность (каштан, дуб, бук, чинар), покрывавшая местами склоны гор; быстрые горные ручьи, с шумом низвергавшие свои воды с водопадами и каскадами в низкие долины и глубокие ущелья; постоянные подъемы и спуски – все это разнообразило наш трудный путь, открывало перед нами все новые и новые прелестные ландшафты, которыми все мы невольно любовались. Неприятеля нигде не встречалось. Мы шли совершенно спокойно.

Подходя к Эски-Загре, выслан был вперед разъезд, который вскоре донес, что в городе турецких войск вовсе нет. Новость эта была для нас, конечно, очень приятна. Появление наших разъездов на улицах Эски-Загры вмиг облетело город и произвело самое отрадное впечатление на болгарское население и, напротив, удручающее на турецкое. Болгары целыми толпами высыпали на улицы и бросились навстречу подходившему отряду. По всему городу, за отсутствием колоколов, стали бить в железные доски. Турецкие власти стремительно бросились бежать из города, который очутился, таким образом, в нашей полной власти.

У входа в город шедшая в авангарде наша сотня остановилась и выстроилась для встречи начальника отряда. Около шести часов вечера показалась колонна главных сил, впереди которой ехал генерал Столетов со свитой.

Приняв депутацию от города, встретившую его хлебом-солью, Столетов любезно отвечал на радостные приветствия духовенства и жителей. Затем войска вступили в город, улицы которого были буквально запружены жителями в праздничных, нарядных костюмах, громкими криками «живио»[152] и бросанием в нас цветов выражавшими свою радость. Особенно восторгам их не было конца, когда они увидели своих единокровных братьев, шедших в рядах болгарского ополчения и явившихся сюда защищать свободу, честь и жизнь своих отцов, матерей, братьев и сестер. Молодые болгарские воины, еще недавно лишь мирные граждане, не умевшие даже держать в руках оружия, теперь гордо и стройно маршировали бок о бок со своими старшими братьями – русскими опытными солдатами и веселым, сердечным «ура» отвечали на приветствия своих родных, знакомых и соотечественников. Воинская дисциплина не позволяла им выйти из строя и броситься на шею этих близких людей, для спасения которых они решились жертвовать своею жизнью.

Что-то великое, могучее, какая-то твердая вера в свое будущее, в свою силу слышалось в этих оглушительных русских «ура», вырывавшихся из молодых, экзальтированных болгарских грудей! У меня у самого что-то екнуло в груди, невольно слезы выступили на глазах, и хорошее, сладостное чувство испытывал я – совершенно посторонний зритель – при виде этой трогательной, счастливой сцены… Этот народ, целые столетия не смевший даже думать о гражданской свободе, целые века находившийся в положении несчастных, забитых рабов и призываемый теперь к новой, счастливой и свободной жизни своими могучими северными братьями, видел свою собственную стройную армию, защиту своей жизни, имущества, свободы… Да, для болгарского патриота это была великая, торжественная минута!.. Когда войска прошли город, расположились вне его бивуаком, приняли меры охранения и солдатам разрешено было отлучиться, тогда уже юные болгарские воины бросились в объятия дорогих, близких людей, и слезы радости и счастья текли из глаз стариков и детей, мужчин и женщин.

Большинство офицеров поместилось с войсками на бивуаки, некоторые же, в том числе и я, в городе, на квартирах. На мою долю достался очень хороший дом одного богатого турецкого бея[153], бежавшего как раз перед нашим приходом в Филиппополь. Ротмистр Мартынов поместился вблизи, тоже в доме какого-то бея, и пригласил меня являться к нему каждый день на обед.

Не успел я войти в мои роскошные апартаменты, лишь несколько часов перед этим находившиеся во владении турецкого деспота-бея, как несколько казаков привели ко мне какого-то безобразного пожилого турка с феской на голове. «Это что за зверь – где вы его поймали?» – обратился я к казакам. «Это, ваше благородие, евнух – начальник, значит, гаремный… Тут, сказывают, жены хозяина остались, и он с ними…» – отвечал один из казаков, самодовольно ухмыляясь. «А, – подумал я, – это преинтересная, должно быть, штука. Нужно будет с этим господином покороче познакомиться!..», и заманчивые картины из «Тысячи и одной ночи» невольно замелькали в моем воображении. После трудов и лишений суровой боевой жизни эти сладкие иллюзии казались особенно привлекательными. Я с любопытством взглянул на евнуха. Это был человек лет 45–50, небольшого роста, с черными, безжизненными глазами, с полною, обрюзглою физиономией; без бороды и усов. Он исподлобья и как-то испуганно смотрел на меня.