Андрей Соболь: творческая биография - Диана Ганцева

интимных, то нарочито декларативных, стихов, А. Соболь постепенно приходит к прозаической форме творческой самореализации. В своих произведениях А. Соболь касается национальных, социальных, общественно-политических проблем, связанных, в первую очередь, с его собственным жизненным опытом, и добивается удивительной достоверности, не только фактической, но и интонационной. В центре его произведений 1910–1920-х гг. — типичный «маленький человек», затерявшийся в водоверти социальных потрясений, войн и революций.

Герой Соболя существует на грани необходимости и невозможности выбора, потеряв точку опоры, он балансирует над пропастью безумия и смерти, поглотившей еще недавно спокойный и знакомый мир. Эта ситуация еще более обостряется в произведениях А. Соболя эпохи революции и гражданской войны.

Взвинченность, неврастеничность, проявляющаяся в бьющемся ритме и «рваной», «лоскутной» структуре текста, станет доминантой художественного освоения реальности в произведениях А. Соболя рубежа 1910–1920-х гг. В литературе этого периода сложилось по сути два образа мира, два образа революции. С одной стороны, революция осмыслялась как мощная организующая сила, преодолевающая брожение умов и хаос разрухи, направляющая жизнь в мощный поток сознательного движения к определенной цели (А. Фадеев «Разгром», А. Серафимович «Железный поток», Д. Фурманов «Чапаев», А. Малышкин «Падение Даира» и т. д.). С другой стороны, она представала как стихийная, все разметающая и уничтожающая на своем пути сила, лишенная даже намека на какую-либо целенаправленность (В. Зазубрин «Щепка», И. Бабель «Конармия», М. Булгаков «Белая гвардия», К. Федин «Города и годы» и др.). Сильный, яркий писательский талант большинства вышеперечисленных авторов позволял гармонизировать этот хаос пореволюционной эпохи в самом пространстве текста. Соболь же был одним из немногих, кто смог, благодаря собственной внутренней взвинченности и раздерганности, уловить это вибрирование, неврастеничность времени, и, не умея «заговаривать хаос гармонией», выплеснуть ее в тексте такой, как она есть.

Наиболее адекватной подобному восприятию и отражению картины мира оказывается поэтика экспрессионизма. В произведениях А. Соболя преобладает «рваный» ритм, спонтанное, ассоциативное построение синтагм, нагромождение тавтологических оборотов и лексических рядов, построенных по принципу возрастания экспрессивности, передающие хаотичность, расчлененность и катастрофичность мира. Таким образом, с помощью формальных приемов экспрессионистской поэтики воплощается экзистенциальное мышление. А. Соболь пытается передать трагическое ощущение отсутствия всяческой опоры у человека, который хочет просто и тихо жить.

В послевоенные годы налаживающегося быта (1923–1926) А. Соболь будет продолжать искать опору — и в жизни, и в творчестве. В жизни примером тому станет работа в Союзе писателей, попытка построить семью, найти себя в журналистике. В творчестве — обращение к новому содержанию (авантюрные, любовные сюжеты), поиски нового языка (обращение к сказовой форме), оттачивание старых приемов (экспрессионистской передачи катастрофичности индивидуального бытия). Он пытался влиться в поток стремительно меняющейся жизни, уловить ее новый ритм, ее потребности, следовать «соцзаказу», но глубокая внутренняя надломленность и, при тонком чувствовании времени, неумение под него подстраиваться приведут А. Соболя к самоубийству.

Идея слова как пророчества, а писателя как пророка, мудреца, мученика и вождя стала проклятием русской литературы. О ее зарождении писал В. Ходасевич: «В тот миг, когда Пушкин написал „Пророка“, он решил всю грядущую судьбу русской литературы; указал ей „высокий жребий“ ее: предопределил ее „бег державный“. В тот миг, когда серафим рассек мечом грудь пророка, поэзия русская навсегда перестала быть всего лишь художественным творчеством. Она сделалась высшим духовным подвигом, единственным делом всей жизни… Пушкин первый в творчестве своем судил себя страшным судом и завещал русскому писателю роковую связь человека с художником»1. На рубеже веков эта связь ощущалась особенно остро. Ее тяжесть чувствовал А. Блок: «Писатель — обреченный; он поставлен в мире для того, чтобы обнажать свою душу перед теми, кто голоден духовно… Может быть, писатель должен отдать им всю душу свою, и это касается особенно русского писателя. Может быть, оттого так рано умирают, гибнут, или просто, изживают свое именно русские писатели, что нигде не жизненна литература так, как в России, и нигде слово не претворяется в жизнь, не становится хлебом или камнем, как у нас»2. Ее жертвами стали С. Есенин, для которого дар «петь» был даром «яблоком падать к чужим ногам», и В. Маяковский, реализовавший и в жизни, и в творчестве одну из сильнейших своих метафор: «душу вытащу, растопчу, чтоб большая! — и окровавленную дам, как знамя…», и А. Соболь, о котором никто не знал, где «у него кончается игра и где начинается действительность»3. Не случайно в статьях 1920–30-х годов три имени: Есенин, Соболь, Маяковский — выстраивались в один ряд4.

Интерпретируя тезис Юрия Тынянова об «обратной экспансии литературы в быт», Ш. Маркиш писал: «В читательском восприятии биография писателя иногда сливается с его творчеством, с созданным им героями, и возникает „литературная личность“ — своего рода миф Байрона, Пушкина, Лермонтова, который обычно далеко не совпадает с „подлинником“ и живет собственной жизнью»5. Однако специфика читательского восприятия — это лишь одна грань проблемы. Вторая — специфика само-осознания творческой личности, ее самоидентификация в историческом и культурном контексте эпохи.

Анализируя эту связь, И. Сухих выделяет «факт индивидуальной психологии». С одной стороны, есть художники, воспринимающие литературу как свидетельство и свою роль в ней как творца художественного образа, который «постфактум многое меняет в мире прошлого, в конечном итоге — перечеркивает и переписывает историю». С другой стороны, «для поэта все может оставаться в силе: в воображаемом пространстве культуры он судит, пророчествует, парит, глаголом жжет сердца людей, солнце останавливает словом, словом разрушает города. Правда, потом он тоже выходит на улицу, несет стихи в журнал, начинает поиски спонсора…»6. Однако при всей кажущейся разграниченности этих пространств — воображаемого культурного и реального жизненного, писателя всегда подстерегает «древнейшее и опаснейшее искушение», о котором не пишет И. Сухих и которое обходит стороной Ш. Маркиш, искушение «спутать реальную жизнь с искусством, а себя с героем своего произведения»7. Это искушение не миновало А. Соболя. Тесное переплетение жизни и творчества, биографического и литературного, не позволило писателю вырваться из круга собственного бытия и уловить и зафиксировать в творчестве закономерность общественно-исторических и литературных процессов. Однако в результате этого взаимопроникновения в творчестве А. Соболя возникло специфическое пространство на грани реального/ирреального, которое вместило в себя и конкретные приметы исторического времени, и их переживание общественным сознанием.

В нашей работе мы провели биографическое исследование, проследив жизненный и творческий путь Андрея Соболя, осуществили попытку систематизированного описания всего корпуса художественных и публицистических произведений, проследив эволюцию взглядов писателя, предложили интерпретацию его творчества как динамически развивающегося целого. Однако творчество А. Соболя как яркого представителя литературы первой трети ХХ века требует дальнейшего осмысления и, возможно, более пристального внимания к отдельным прозведениям как в контексте всего творчества писателя, так и в контексте литературы 1910–1920-х годов. Перспектива дальнейшего изучения