Обретение Родины - Бела Иллеш

Чонтош подхватил капитана под руку и увлек в тот укромный уголок лагеря, где Гардони беседовал с генералом Енеи. Оба офицера уселись на скамью под зеленой сенью трех серебристых берез.

Беседа их длилась чрезвычайно долго. Они спорили не переставая, с утра до полудня, с послеобеденного часа до самого ужина. Убедить Чонтоша, что организация Венгерского национального комитета и Венгерского легиона действительно принесет пользу Венгрии и венгерскому народу, оказалось не так легко. На каждый довод Гардони он находил контрдовод. Вынужденный постепенно снимать одно за другим все свои возражения, он упорно старался выискивать вместо них новые и новые. Гардони твердо защищал свою позицию.

Спор продолжался и на следующее утро. Только к вечеру Гардони, радостный и гордый, сообщил Сиртешу, что подполковник Чонтош присоединяется к антифашистскому движению.

Сиртеш принял эту весть с довольно-таки кислой миной.

— И ты ему веришь? — спросил он.

— А почему мне, собственно, не верить? Разве не естественно предположить, что венгерский офицер осознал наконец обстановку и хочет бороться за свой народ?

— Да, подобная вещь вполне естественна. Но ведь я знаю, что всего два дня назад Чонтош был нашим заклятым врагом. Разве не так?

— Так! — ответил Гардони. — Но и я два месяца назад был тоже не с вами. И тем не менее ты, надеюсь, не сомневаешься, что я отдаюсь сегодня освободительному движению всем сердцем и всей душой? Послушай! Если в нашей работе мы и завтра будем опираться исключительно на тех, кто был с нами вчера, нам суждено вечно оставаться в меньшинстве и мы, ей-богу же, немногого достигнем. Нельзя преграждать ведущие к нам пути. Напротив, их следует расчищать. Единый народный национальный фронт означает не секту, не узкую группку, а большинство, подавляющее большинство венгров!

— Ты прав, — согласился Сиртеш. — И все-таки не мешает хорошенько подумать, из кого будет состоять это большинство, что представляют собой люди, которых мы принимаем в свои ряды.

В восемь часов вечера — Шторм в таких случаях говорил «в двадцать ноль-ноль» — Раган вкатил коляску генерал-лейтенанта в палату, в десять минут девятого граф уже лежал в постели. В двадцать пятнадцать денщик принес ему ужин: кусок жареного мяса с молодой картошкой, двести граммов красного вина и два яблока. Через десять минут он унес пустую посуду. В тридцать пять девятого он вновь появился в палате, чтобы справиться, не будет ли каких распоряжений. Еще минута, и Раган пожелал генералу покойной ночи.

Тем временем Енеи быстрым шагом расхаживал по двору. Без десяти девять он в свою очередь сел за ужин, покончив с которым попросил добавку, и очистил полную тарелку жареной картошки с изрядной порцией хлеба. Поужинав, он с четверть часа прогуливался на свежем воздухе, затем вымылся до пояса. Без четверти десять Енеи отправился спать. Разделся, шепотом прочитал молитву, натянул на голову одеяло и через пять минут уже храпел. В тот момент, когда Енеи входил в палату, Шторм усиленно посапывал, прикидываясь, что спит. Обычно в этот час так оно и было, но нынче его мучила бессонница. Стоило хоть на минуту закрыть глаза, и перед ним появлялся пестрый театр марионеток.

Тут были все привычные персонажи: и его высочество господин правитель, и графиня Белл с Габи Залаи, и его безвременно погибший итальянский друг, и мистер Грин, и, кроме них, еще несколько вовсе уж незнакомых дам и господ. Некоторые фигурки были облачены в военную форму — венгерскую, английскую, немецкую, итальянскую, французскую, а также в безумно яркие мундиры еще каких-то неведомых ему армий. Остальные господа носили фраки. Среди прочих был почему-то и он сам. Он, Шторм, тоже танцевал вместе со всеми. Вернее, это не был танец… Просто чья-то незримая рука дергала плясунов, приводя в движение какие-то почти невидимые веревочки.

Графиня Белл и Габи Залаи выделывали свои па весьма грациозно. Хорти прыгал, как старый козел… Сам же он, безногий Шторм, подскакивал на манер пьяного привидения.

— Уф! — стонал Шторм. — Нельзя мне наедаться на ночь…

Вконец измученный, долго ворочался он в ставшей вдруг чересчур жаркой постели.

«Скоро я стану таким же, как Раган, — подумал генерал-лейтенант. — А может, и еще более помешанным».

Заснул он только под утро.

2. Жребий брошен

Лето продержалось до середины августа. Восемь недель подряд сухой раскаленный воздух обжигал все вокруг. Небо сияло голубизной и казалось бесконечно далеким. Нигде ни облачка, ни пятнышка. Цветы, кусты и деревья повяли, листва поблекла.

Восемнадцатого августа с утра зарядил дождь и лил; не переставая в течение четырех с половиной часов. Начался он с грозы. Сверкнула молния, загремел гром, и после короткой небесной артподготовки на землю посыпались тепловатые дождевые капли.

Исполинская свинцовая туча, сплошь застилавшая небо, все ниже и ниже спускалась к земле. Когда гигантское облако, казалось, наползло на верхушки деревьев, откуда ни возьмись задул порывистый ветер и тихий дождик сменился бурным ливнем. С высоты обрушились ушаты ледяной воды. Наконец небосвод снова заголубел, только стал чуть бледнее, чем до бури. Солнечный диск словно увеличился в объеме, и края его как бы зарылись в облака. Солнце светило истомленно.

На следующий день начался листопад. Ветер подхватывал тронутые желтизной листья, швырял их ввысь и ронял обратно на землю.

— Я где-то читал, что сухие листья в России падают с деревьев, как свинец: никуда не отклоняясь, прямиком на землю, — заметил генерал-майор Енеи. — Черт бы побрал всех этих балбесов-писак! Чего только они не придумают!

— Возможно, писатели и не врут, — отозвал Шторм. — Может, русские листья действительно падали именно таким образом… в царские времена. Но эти большевики все переиначили. — И граф с любопытством, чуть насмешливо покосился на генерал-майора.

Енеи пробормотал что-то неразборчивое, повел плечами и тяжело вздохнул.

— Вот и дуче тоже свергли! — продолжал генерал-лейтенант.

— Меня это не удивляет, — ответил Енеи. — Муссолини никогда не был настоящим солдатом. Знаю по собственному опыту. Как-то на параде в Риме мне пришли продефилировать вместе с ним перед строем почетного караула. Это было ужасно! Ходить с ним в ногу совершенно немыслимо: то он делал чересчур длинный шаг, то совсем мелкий… Значит, и он провалился?..

— Да, — печально сказал Шторм. — С тех пор как я об этом узнал, вернее, даже немного раньше, я все думаю: вот и еще что-то кануло в вечность. Точно сказать, что именно, не могу, но знаю, чувствую — ушло… ушло безвозвратно…

Енеи промолчал. Он не любил старческих причитаний. А «старческими причитаниями» или «враждебными выпадами» он называл все, чего не понимал.

— С нетерпением жду Чонтоша! — перевел он разговор на другие рельсы.

— Подождем, — заметил генерал-лейтенант. — Важно, чтобы он добился успеха. Терпение — наше оружие.

Енеи хотелось спросить, кого подразумевает граф, говоря слово «наше», но воздержался, ибо давно усвоил правило, что иные вопросы вовсе не следует уточнять.

После того как Чонтош примкнул к тем, что не были склонны взирать безучастно на гибель Венгрии, ему было дано задание объехать лагеря, где по преимуществу находились гонведы и венгерские офицеры. Русское военное командование эту поездку разрешило и даже предоставило в распоряжение подполковника грузовую машину. Чонтоша сопровождали капитан Йожеф Тот и Мартон Ковач, а также гвардии капитан Давиденко с двумя красноармейцами.

Подполковник посетил четыре волжских, два уральских и три кавказских лагеря. Свое турне он проводил превосходно. Сразу по прибытии в очередной лагерь брался за работу: читал доклады, проявив себя при этом способным оратором, писал статьи — вполне доброкачественные, кстати, — и неутомимо совещался с офицерами. Ему удавалось убедить в необходимости сформировать венгерскую дивизию даже таких кадровиков, для которых прежде одно только упоминание о венгерском легионе являлось синонимом мятежа и измены родине.

Йожеф Тот писал в Москву по поводу Чонтоша: «Работать умеет!»

Дюле Пастору очень хотелось принять участие в поездке по лагерям. Он и устно и письменно просил прикомандировать его к Чонтошу, но русские просьбу его отклонили.

— Ваше дело — учиться, товарищ Пастор! — сказала маленькая блондинка, говорившая всегда негромко, спокойно и рассудительно. Она была преподавателем и отвечала за политико-воспитательную работу в лагере.

— Я вовсе не собираюсь стать профессором!

Дюла Пастор с самого начала чурался учебы, даже когда предполагал, что это будут военные науки. Но больше всего заартачился он, узнав, что учиться придется по книгам совсем иного рода. По тем, о которых он раньше думал, что к предстоящей борьбе за свободу они не имеют никакого отношения. Это были книги по истории партии, по общей истории, по политэкономии…