Ртуть и золото - Елена Леонидовна Ермолович

– Deses.

Яков не решился спросить, имя это у него или прозвище – «Десэ» по-французски значило «Смерть», разве что в мужском роде.

Карета остановилась позади небольшого, но нарядного господского дома – Яков прежде не ездил сюда и не знал, чей был дом. Позади особняка, как пчелиные соты, лепились друг на друга флигеля и пристройки – и Десэ повлек доктора за собой в один из флигелей.

– Должен ли я сказать, чтобы вы молчали о том, что увидите? – спросил он.

– Грош мне цена была бы, если б я болтал, – обиделся Яков. – Если доктора начнут обсуждать пациентов, у вас в Москве ни в одной семье не обойдется без скандала.

– Мой долг был напомнить, – пожал плечами пастор. – Прошу. Вот ваш пациент.

Он распахнул дверь во флигель. В пустой людской на соломенном матрасе лежал тот, кого Яков и не надеялся уже увидеть живым. Арапчонок-шталмейстер господ Черкасских. Раны на спине его были уже промыты и перевязаны, и Яков спросил своего провожатого:

– Это вы его перевязали, Десэ?

– Я не то чтобы настоящий доктор, я прозектор, – признался Десэ. – Иногда по доброте душевной я помогаю профосу – но и тот скорее портит, но не укрепляет здоровье своих пациентов. У мальчишки сломана ключица и пара ребер. Впрочем, смотрите сами – я лишь подготовил для вас почву. Приступайте!

Доктор ли, прозектор – Десэ не ошибся, говоря, что ребра у пациента сломаны, Яков определил это и по оборванному дыханию, и по характерной «ступеньке» при пальпации. Ключица, по счастью, оказалась цела – ушиб, пусть и сильный, до черной гематомы.

– Прикажите подать лед и опий, – Ван Геделе выпрямился и прибавил невзначай: – Коко…

Десэ выглянул за дверь, отдал приказ невидимому своему помощнику и вернулся.

– Сколько он проживет? – спросил он быстро. – День? Два? Доживет ли хотя бы до полудня?

– Боюсь, парнишка разочарует вас и проживет еще долго, – отвечал Ван Геделе. – И вы сами тому первый виновник. Вы вовремя оказали ему первую помощь и успели отнять его у его мучителей прежде, чем те его доконали. Как вам это удалось?

Пастор сделал пальцами движение – как будто пересчитывал деньги.

– Ну, и личное обаяние, коко, – с улыбкой вернул он доктору дурацкое прозвище. – Итак, наш бедолага доживет до следующей ночи?

– Вернее да, чем нет, – ответил Яков и задумался – что будет дальше с арапчонком, когда у господ закончится их торговля? Скорее всего, его спасение было лишь отсрочкой неизбежного.

– Вот вам лед и опий, распоряжайтесь, – пастор принял узелок и бутыль из-за двери, из невидимой протянутой руки. – Отчего у вас сделалось кислое лицо, вы что – уже унюхали у него гангрену?

– Он не дотянет до гангрены, – доктор поднес бутыль с опием к пепельно-белым, пересохшим губам больного. – Как мне кажется. Ваш, да и мой синьор, или суверен – как вы его назвали? – прикончит его гораздо раньше. Как только получит свое. Как только выкупит шантажом свою свободу.

– Фу, коко, – поморщился пастор и невесело рассмеялся. – Кабы так… Вы его дорого оценили, суверена. Он не любит убивать, – и в голосе его так и послышалось «а жаль».

Доктор сменил повязку, перебинтовав ребра по-своему, как учили его в Лейдене, приложил к перелому узел со льдом. Невольно припомнился ему Мордашов с его смешными дилетантскими побоями – а вот они каковы, побои настоящие, от таких и в самом деле можно умереть. Когда Яков прикладывал пропитанные мазью бинты к раскрытым длинным ранам, у него дрожали руки, как когда-то в лесном измайловском лазарете. Дрожали от гнева, не от волнения.

– Бедная игрушка… – Яков закрепил последний бинт и разогнул спину. Мальчик коротко и тихо дышал. Сломанные ребра позволяли ему вдыхать – только рывками.

– Так все мы – игрушки, – ответил философски Десэ. – Никто не играет сам, но все позволяют в себя играть. Все мы – жертвенные соломенные собаки, как говорят даосы, – и пастор улыбнулся, показав хищные зубы.

– Я полагал наивно, что даос следует истинной своей природе и поступает так, как хочет сам, – вспомнил Яков вчерашнюю лекцию де Тремуя.

– Кто ж ему даст! – еще шире улыбнулся пастор. – Я вижу, вы закончили перевязку. Идемте со мною, получите свой гонорар – и роялти за молчание.

Они вышли из сумрачного флигеля на улицу – на дворе уж царил белый день – и вошли в дом через дверь для слуг. Дом спал еще, несмотря на занимающееся утро – видно, таков был здешний распорядок, ложились поздно и вставали поздно. Ни лакеев не было видно, ни горничных. Пастор и доктор проследовали в круглую гостиную, с клавикордами, фарфором и прохладным Ватто на изумрудных стенах.

– Никого, – огляделся Десэ. – Где ж ты есть?

По лестнице спустился сонный дворецкий, высокий и толстый, в халате и в ночном колпаке. То, что это именно дворецкий, а не слуга, видно было по его царственной манере держаться.

– Что за вид, Кейтель! – пристыдил его Десэ. – Где твой владыка?

– В кабинете или в спальне, – зевнул дворецкий, прикрывая пухлой ладонью рот. – Он только приехал.

– Не провожай нас, ступай, переоденься, – разрешил Десэ. – Мы сами его отыщем.

– Воля ваша, – дворецкий развернулся и неспешно пошел наверх. Десэ подхватил Якова под руку и тоже потянул на лестницу – на второй этаж. Халат дворецкого мелькнул еще выше по лестнице – на антресолях, и слабо стукнула дальняя дверь.

– Где же ты, где? – Десэ заглянул в одну комнату, во вторую… Яков подивился фамильярности его манер – то ли было здесь так принято, то ли пастор был смелым, пока его не слышит хозяин.

– А, все как всегда. На месте, перед зеркалом, – Десэ проинспектировал очередную комнату и остался доволен содержимым. – Ступайте, его сиятельство с вами рассчитается. А я – откланиваюсь.

Десэ обнял доктора за плечи и втолкнул в приоткрытую дверь, придав ему при этом несомненное ускорение. Яков почти вбежал в роскошные покои и оказался почти в объятиях у господина, которого, впрочем, и ожидал перед собою увидеть.

Обер-гофмаршал вскочил было навстречу открывшейся двери, как будто надеялся на визит кого-то удивительного, но, поняв, что перед ним всего лишь доктор Ван Геделе, вернулся обратно в кресло. На нем был все еще карнавальный наряд морского бога – зеленоватая тафта, кружево цвета берлинской лазури и бирюзовая то ли диадема, то ли бог еще знает что – как называются подобные вещи у мужчин? – в припудренных зеленью белокурых локонах. Даже глаза гоф-маршала подведены были зеленым, и в уголках их наклеены были особенно длинные ресницы, отчего