Ртуть и золото - Елена Леонидовна Ермолович

– Ты же не сватать меня приходил? – выпалила Лупа, глядя доктору в глаза с каким-то религиозным ужасом. – Нет ведь?

«Вот еще», – подумал Яков и вспомнил тут же свою гривуазную болтовню за сценой и дурацкие вопросы о приданом – но он ведь шутил, игрался. А дура поверила.

– Нет, не сватать, – отвечал он. – Пока нет. У него казачок болеет, я смотрел.

– А, новый, черный, – мгновенно догадалась Лупа, видать, в курсе пополнения была уже вся дворня. – Ты меня не сватай пока, не надо. И потом тоже не сватай.

– Отчего же? Или Гросс расщедрился – берет тебя?

Лупа фыркнула при упоминании Гросса и смешно сморщилась:

– Мимо, доктор. Не угадал. Я призналась хозяину, что брюхата – и он меня не выгнал. И в деревню не сослал. Обещал, что я все равно буду петь на премьере, а потом он отправит меня в Польшу, с Ла Брюсом, тот как раз уезжает.

«Или он врет, или она», – решил Яков и спросил:

– И он совсем не злился?

– Наоборот, обрадовался. Спросил, какой у меня срок, и что-то записал в своей книжечке, той, что у него для танцев. И велел мне молиться – чтоб не пропал голос и чтоб потом пришло молоко.

– Пришло молоко? – переспросил Яков и тут же все понял. – Поздравляю тебя, маленькая волчица. Кажется, ты выиграла в свою игру, – доктор снял с рукава ее цепкую ручку и поднес к губам. – Удачной тебе премьеры. И легких родов – быть может, на эту твою премьеру пригласят и меня.

– Не пригласят, у дворни своя повитуха, – Лупа отняла от его губ свою руку – на каждом пальчике у нее сверкало по перстню, с яркими поделочными камнями. – А ты доктор господский, вряд ли мы еще свидимся.

В голосе ее звучало некоторое сожаление – но пополам с торжеством. Глупенькая авантюристка – и, кажется, везучая.

– Бог даст, погляжу из-за кулис, как ты поешь на своих качелях, – пообещал Яков. – Прощай, маленькая волчица.

Ван Геделе поднял ее острое личико – кончиками пальцев за подбородок – и быстро поцеловал обведенные темным контуром бледные губы, мягкие, в трогательных розовых трещинках. Ее дыхание пахло тоже – апельсинами, райским садом, но девушка эта была – чужая игрушка, из тех, что запрещается брать. Яков отстранился от ее перепуганной, задохнувшейся мордочки и шагнул из темной комнаты прочь – в коридор для слуг. Пошел, так сказать, дальше своей дорогой.

Пока доктор Ван Геделе отсыпался в собственной постели и видел во сне, как уносит его лавина оранжевых благоуханных даров Цереры, прибыл курьер от младшего графа Левенвольда, доставил бутыль с эфедрой, и недоуменная фройляйн Арбуэ выставила бутыль на пороге комнаты – Яков едва не сшиб сей сосуд, когда проснулся. Горлышко бутыли обвивала, как шарф, записка: «Сделать к семи часам». Почерк у младшего Левенвольда был тот еще – как вавилонская клинопись.

Яков сошел в лабораторию и с легкостью за неполный час изготовил знаменитый шпионский «эликсир правды». На часах стрелки как раз подползали к семи. «Нужно было сказать, что эта штука скисает через пять часов, – вспомнил Ван Геделе маленький шпионский секрет, – а я позабыл. Старость – не радость».

Обещанная карета прибыла за доктором вовремя. Яков ожидал увидеть уже знакомого ему Десэ, но в карете обнаружился совершенно неизвестный дядька, тощий, всклокоченный и внешне напоминающий циркуль с волосами. Он ничем не походил на служителей тайной полиции и в то же время имел с ними что-то неуловимо общее – то ли выражение внимательной мрачной озабоченности на неприметном остром лице, то ли стремительную, настороженную, все вынюхивающую повадку крысы.

– Куда едешь – сам знаешь? – быстро спросил внимательный циркуль на чистом, но слишком уж правильном русском. Представляться он, по-видимому, счел ниже своего достоинства.

– Не знаю, – сознался Яков. Он предполагал: или в Измайлово, или в «Бедность», но предпочел не угадывать.

– Едешь в «Бедность», – обрадовал его спутник, откидываясь на жесткие подушки. – К кому – тоже не ведаешь? – он даже не насмехался, был безразлично-спокоен.

– Не ведаю, – Яков не сдержал улыбки.

– Тебя ожидает его сиятельство граф фон Бюрен, барон Вартенберг, – произнес спутник старательно, словно отрабатывая произношение.

Бюреновский титул был для Ван Геделе свежайшей новостью, и доктор сделал в уме пометку – «отныне он зовется вот так».

– Инструктирую, – все так же безучастно продолжил провожатый. – Ежели кого узнаешь – радоваться и орать не следует. В «Бедности» одни пребывают инкогнито, другие вовсе уже без имен. Никого ты там не знаешь, понял меня?

Яков кивнул.

– Я заведу тебя в камеру, ты сцедишь арестанту свое зелье, подождешь за дверью – как подействует, и я или кто другой проводят тебя на выход. Ни бесед задушевных, ни радости, оттого что признал знакомых, чтоб не было.

– Я понял, – отвечал доктор.

Карета вкатилась в окруженный кольями двор острога, и Якову померещились головы на остриях кольев – но лишь на мгновение.

– Вылезай, пойдем, – провожатый с легкостью выпрыгнул из кареты и поманил Якова за собою. Тот покорно пошел за ним, мимо безмолвных сонных солдат, мимо железных ворот и решеток, подернутых патиной ржавчины, по сумрачным, с низкими сырыми потолками, коридорам. Бутыль с «эликсиром правды» болталась в кармане, и Яков придерживал ее рукой.

– Пистолет там у тебя? – полуобернулся провожатый.

– Нет, бутылка с зельем, – отозвался доктор, его все вокруг изрядно забавляло – из-за напряжения нервов и пикантности ситуации.

По обеим сторонам коридора виднелись железные двери, и рядом с некоторыми из них стоял караул. Провожатый остановился перед одной из таких дверей и принялся шептаться с караульным, Яков почтительно топтался поодаль, изо всех сил не подслушивая. До него донеслись обрывки немецких слов – «граф» и «настоящий».

– Что стоишь, добро пожаловать, – кликнул Якова спутник, отворяя дверь. – Господа на месте, тебя лишь ждут. Помни, что я говорил тебе, – и он почти втолкнул доктора в озаренную свечами камеру.

Тюремный запах столь же неповторим, как и яванские пачули. Из чего состоит он – толком не понять, тут и прелые тряпки, и немытая плоть, и грязные волосы, и металл, и страх, и спекшаяся кровь, и – нота сердца! – экскременты и мыло. Запах этот, услышанный однажды, уже не стирается из памяти никогда – и, встреченный вновь, узнается мгновенно, и человек, поведя носом, восклицает: «Пахнет тюряжкой!» Яков еще в студенчестве побывал в каталажке, после лихой пьяной драки, и теперь ощутил запретную радость узнавания – столь прозорливо предсказанную его мрачным провожатым.

– Здравствуйте, господа, –