Ртуть и золото - Елена Леонидовна Ермолович

политике, – Остерман встал в кругу из пяти царских робронов и эти слова произнес как будто нарочно, для спящего где-то гардеробщика. Левенвольд ходил возле него кругами, словно золотая лиса.

– Потому, что я ноль в политике, пусто-пусто, – добавил он весело. – Я всего лишь дурак дворецкий.

– Чего же ты хочешь, дурак дворецкий? – Остерман остановил его, удержал возле себя.

– Спаси меня, Хайни, – тихо попросил Левенвольд. – Ты же самый умный. Придумай для меня какую-нибудь комбинацию, как в шахматах. Я не хочу жениться.

– Если говорить о шахматах – у тебя цугцванг, Рене, – ласково отозвался его собеседник. – И ты сам и загнал себя в него, собственной беспечностью.

– Но и тесть мой меня не хочет, – вкрадчиво проворковал Левенвольд. – Он готов простить мне все долги, что я наделал под приданое, – лишь бы развязаться. Я два месяца втаптывал в грязь свою репутацию в бардаках и в игорных домах, и добился – он согласен на все условия, лишь бы иметь возможность отказаться от меня. Там есть уже другой жених, русский, и папаша желают его всем сердцем. Только Барбаренька все хочет – меня, но и это ненадолго…

– Ты же знаешь, Рене, что проблема твоя совсем не в Черкасских, – почти прошептал Остерман. – Хоть передо мною не притворяйся глупее, чем ты есть. Твои многочисленные несчастья – дают показания в казематах «Бедности», на полицейских допросах. Это проклятое дело, которому нет конца…

– Дело о ребенке… – прошелестел Левенвольд, и вице-канцлер тут же прижал палец к его губам:

– Тише. Вот это – уже политика. Муттер лишь попыталась защитить и себя, и тебя – от этих слухов. А ты брыкаешься, как козленок, – не хочу жениться. Да женись ты хоть на ком, если не хочешь Варвару – попросту для того, чтобы прекратить сплетни, которые ползут и ползут, как лавина. Муттер страдает от них, не ты. Если ты виновник, кто, по-твоему, должен расплачиваться? Только ты сам, Рене.

– Вот так вы меня и бросаете, – убито проговорил Левенвольд, и даже золото его померкло – от горя. – Брат мой уезжает, как раз до ноября, ты от меня отказался – власть для тебя дороже, чем наша дружба… Барбаренька мне противна, но она выбрала меня, словно куклу с витрины, и пальчиком указала папаше – хочу! А тут и слухи о ребенке, как нарочно, и это гнусное дело, и муттер откупается от слухов именно мною – именно бедным своим Габриэлем…

– Бедный Габриэль, – эхом повторил за ним вице-канцлер. – Но жениться-то тебе все равно придется, так почему не сейчас?

Левенвольд не ответил. Он сделал шаг к вице-канцлеру, порывисто обнял его, так, что взметнулся над ними золотой вихрь его мотыльковой пыльцы, и прошептал со страстным отчаянием:

– Хайни, Хайни, Хайни… Ты умный, ты самый умный, и ты добрый. Ну сделай хоть что-нибудь, чтобы все разрешилось и было всем хорошо… Ты один это умеешь. Ты же знаешь меня, я дурак, но как же не хочется быть вещью, которую отдают в заклад… Помоги мне…

Он так стоял, с совершенно убитым видом, обнимая друга и уронив голову ему на плечо, и, кажется, искренне горевал – бог знает о чем. Остерман бережно погладил вздрагивающие золотые кудри:

– Отодвинься, Рене, ты меня запачкаешь. Эта твоя пудра – она как оспа, заразна. Я понял тебя, я попробую. Попытаюсь…

– Со мною столько лет играли – как с куклой. Я не хочу так больше, – словно оправдываясь, пояснил Левенвольд, отстранился и кончиками пальцев машинально взбил свои локоны.

– Ну вот опять – весь прах летит на меня, – посетовал Остерман. – Марта дома сделает мне выволочку, что я снова весь в твоей «пудрэ д’орэ». Пойдем, а то удивятся – отчего я так долго не уезжаю. Мое чудо-кресло заждалось меня в карете. Что ты хотел здесь взять?

– Обещание с тебя – что ты меня не бросишь, – пожал плечами обер-гофмаршал. – А больше ничего. Что ж, пойдем, пока не проснулся – кто он там, Мордашов или Тремуй?

– Выйдешь к ним? – шепотом спросил Яков у Виконта, глядя вслед удаляющимся вельможам – они шли по гардеробной, как по лесу, и отстраняли от себя рукава кафтанов – как ветви, и Якову вспомнилась другая пара, в настоящем майском лесу, тоже с несуразной какой-то общей тайной.

– Я им не нужен, – усмехнулся Тремуй. – Они искали не шляпу, они искали уединения.

Яков выпрямил затекшую спину, примостился было на какой-то ящик, и ящик просел под ним – то оказалась шляпная коробка.

– Ну вот, загубил парадную треуголку графа Толстого, – пожурил Якова смотритель гардероба.

– Раз она здесь – уже была обречена, – оценил догадливый Яков. – А что у них за дело такое – о ребенке?

– Хорошее дело, – от души похвалил Виконт. – Нашему брату многим вольную выписали – чтоб место в «Бедности» для политических освободить. Придворную шушеру как метлой по этому делу метут. Глупость, конечно, выдумка – но дело веселое. – Тремуй понизил голос: – Якобы царица брюхата от этого вот, – он кивнул на дверь, – от Рейнгольда Левенвольде, и ребенок их наследует русский трон. Чушь, само собою, но все злятся, гофмаршала аж трясет…

«Не такая уж чушь», – подумал Яков.

– Почему же он не женится? – вслух удивился доктор. – Это и в самом деле здорово бы его выручило.

– Я три года изображаю здесь это чучело, – Виконт забавно передразнил жеманную придворную пластику, – де Тремуя. И за три года неплохо их всех тут изучил. Он же все сказал при тебе – в него играли столько лет, как в куклу, и он больше так не желает. Обер-гофмаршал с недавних пор пытается делать только то, что сам хочет. Такой вот стихийный придворный даос.

– Кто? – не понял Яков.

– Долго выйдет объяснять. Даос следует истинной своей природе… Или пытается следовать. Если хочешь, могу прислать тебе книгу – но она на китайском.

– И ты знаешь китайский?

– У нас в остроге был один китаец, я выучил его читать и писать по-русски, а он меня в благодарность – на мандарин. А по-французски я, кстати, не говорю совсем – и уже три года успешно изображаю француза Тремуя.

– А как твое настоящее имя? – спросил Ван Геделе, ему и в самом деле было любопытно.

– А ты разве не знал, Яша, – Виконт резко повернулся к нему, и черты лица его мгновенно сделались острыми и жесткими, – что у каторжан нет имен? Имена у нас отбирают еще перед этапом, мы все – Иваны. У кого есть желание, тот помнит свое прежнее имя, но это уже в некотором роде