Введение в литургическое богословие - Протоиерей Александр (Шмеман)

к службе нового материала, более соответствующего ее торжественности и церемониальности, но было результатом глубокой перемены в самом восприятии богослужения. «Было бы легко, – пишет Ж.-Б. Питра, – отыскать многочисленные аналогии между чином длинного греческого богослужения и античной драмой. Уже отмечалось, что хоры и полухоры соответствуют поочередному чтению псалмов, самогласны и катавасии – монострофам и параболам, антифоны – антистрофам и т. д. Такие названия, как кафизмы, катавасии и др., для объяснения которых старательно искали мистической этимологии, несомненно, следует отнести к поведению групп людей, двигающихся или находящихся в покое согласно тем или иным священным песнопениям. Возможно, слово οίκος означает лишь людей, стоящих вокруг певца, когда тот исполняет песнь определенного объема, названную впоследствии кондаком…»[262] Подробности этого сложного развития, приведшие к замене «кондака» каноном и т. д., изложены в специальных исследованиях, и нам незачем повторять их здесь. Там же можно проследить и постепенный рост «тропологиев» и «стихирариев» в их медленную организацию в «осьмогласнике»[263]. Все это относится уже к специальной области истории церковного пения. С точки зрения истории устава важно только указать на общий факт этого быстрого расцвета гимнографии, превращения пения в совершенно особый и сложный пласт церковного богослужения.

С расцветом гимнографии органически связана и вторая общая черта «мирского» богослужения, как оно развивается после IV века, та, которую мы назвали ритуальным драматизмом. Богослужение постепенно приобретает форму символической драмы со сложной системой входов и выходов, передвижения всех собравшихся, процессий и т. д. Соответственно с этим храм, в котором эта драма совершается и развертывается, также обрастает сложным символизмом. Посмотрим описание воскресной утрени у Симеона Солунского[264]. Она начинается в притворе перед запертыми царскими вратами храма, «в котором изображается древний рай и небо, или, лучше, который поистине есть рай и небо». Врата заперты – «поскольку своими преступлениями и рай и небо мы заключили и непрестанно заключаем для себя». Начало утрени полагает иерей – «как посредник и лицо, имеющее образ Ангела». Затем поются псалмы Шестопсалмия, «а оба лика попеременно припевают». При пении на Непорочных слов «призри на мя и помилуй мя» – «иерей отверзает одну дверь храма, показывая, что воплощением Господа, призревшего на нас с небес и вочеловечившегося из небесной и живой двери Богоматери, отверзалось нам небо…». При пении слов «да внидет достояние мое пред тя, Господи» иерей «отверзает (вторую дверь) и громогласно поет глаголемую входную с аллилуиа, и все вступают внутрь (храма), как в самое небо, следуя за иереем, держащим крест и изображающим Господа, крестом нас спасшего. В кресте утверждены три свечи, знаменующие трисолнечный свет… Между тем, оба лика, став посредине, поют попеременно остаток псалма и песнь трех отроков. Во время сего пения иерей… восходит в сопровождении всех в алтарь, как к престолу Божию… изображая восхождение и селение на небеси…» Мы находим также у Симеона и подробнейшие изъяснения символизма каждения и буквально каждого движения и служащих, и молящихся. Конечно, Симеон – автор поздний и завершает длинную традицию этого символического изъяснения богослужения, столь популярного в Византии. Но о том, что традиция эта возникла рано и несомненно в связи с новым «литургическим благочестием» послеконстантиновской эпохи, свидетельствуют и «Поучения огласительные» Кирилла Иерусалимского[265], и описания Сильвии Аквитанской[266], и многие другие памятники[267], не дающие, однако, столь целостной картины, но отражающие то же самое литургическое благочестие, то же понимание богослужения.

2. На основании этой общей характеристики того, что мы называем вторым пластом нашего устава, мы можем попытаться кратко отметить, что относится к нему уже с точки зрения структуры богослужения, то есть что прибавил он к уставу доконстантиновскому. В строй служб дневного круга он вводит, как ясно из сказанного выше, во-первых, новое понимание или восприятие пения в богослужении и, во-вторых, обрядовое усложнение – систему входов и процессий. В основном вечерня и утреня «мирского» типа, описанного в патмосском Типиконе и у Симеона Солунского, сохраняют свою изначальную структуру. Они состоят из ряда антифонов, то есть пения псалмов и библейских песней, прошений диакона и молитв священника. Симеон замечает, что многие удивляются сходству песненной вечерни с первой частью Литургии, между тем как это сходство в уставе и свидетельствует о сохранении в «мирском» чине первоначальной антифонной структуры дневных служб. На то, что эта структура древнее нашей теперешней вечерни, указывают некоторые из светильничных молитв, читаемых теперь священником во время предначинательного псалма, но являющихся не чем иным, как «парафразой» антифонов, певшихся на песненной вечерне. В этой последней молитва предстоятеля как бы повторяет антифон, «чтобы через иерея все было вознесено к Богу». Так, например, наша первая светильничная молитва («Господи щедрый и милостивый…») есть точная парафраза псалма 85, входящего, по Симеону, в первый антифон песненной вечерни. Но, конечно, главное, что привносит эта линия литургического развития, это – материал гимнографический. В современном богослужении пение «Господи, воззвах» воспринимается как своего рода предисловие к пению стихир на «Господи, воззвах», и обычно из вечерних псалмов поются только несколько стихов – в начале и в конце, где ими отмечают счет стихир (на 10, на 8, на 6 и т. д.). Так же и на утрени – Шестопсалмие, с одной стороны, и хвалитные псалмы, с другой, воспринимаются как начало и конец (тогда как в начале они составляли главное содержание утрени), вся же середина ее занята каноном с седальнами и кондаками, причем здесь тоже связь с первоначальными библейскими песнями сохранилась только в традиционном использовании их тем и образов в так называемых ирмосах. Пение псалма 118, то есть Непорочных, исчезло, но сохранилось пение тропарей на Непорочных, и т. д. Все это – результат перемещения центра тяжести, произведенного новым литургическим благочестием; в теперешних богослужебных книгах не менее 80 % напечатанного в них материала составляет гимнография, и при этом сравнительно поздняя, ибо целые пласты ее исчезли и были заменены другими. Это не значит, что вся эта гимнография была создана исключительно в «мирской» линии литургического развития. Напротив, монашество сыграло в ее создании огромную роль, и последний слой песнопений, то есть именно тот, который находится в употреблении сейчас, связан в первую очередь с монашеством. Но эта монашеская гимнография начала развиваться уже только внутри византийского уставного синтеза. То же, что мы назвали новой литургической функцией церковного пения, то есть исходный пункт его победоносного развития в уставе, принадлежит, несомненно, именно «мирскому» типу и форме литургического предания. То же самое можно сказать и о ритуальном усложнении богослужения. Оно будет воспринято и интегрировано в окончательный устав из той же «мирской» богослужебной практики, из торжественного «кафедрального» обряда Св. Софии прежде всего,