Кляпа - Алексей Небоходов

Линолеум под каблуками тихо потрескивал. Воздух между ними сгустился, как перед грозой. Дежурный ещё делал вид, что не замечает её приближения, но глаза его, предательски бегая между экраном и женщиной, выдавали всё. Он моргнул, сделал глоток из пластикового стаканчика – рука дрогнула.

Кляпа замерла в метре от стойки. Её лицо дышало вежливым интересом, но в уголках губ уже намечалась опасная улыбка. Та самая, которую невозможно классифицировать – не насмешка, не ласка, не флирт, а нечто, похожее на начало поглощения. И дежурный, сам того не желая, подался вперёд.

– Ах, как давно у меня не было таких симпатичных сержантиков, – произнесла она мягко, грудным голосом, насыщенным теплом и насмешкой одновременно.

Интонация напоминала вечернюю радиоведущую, которая вот—вот предложит тебе развратный гороскоп на неделю. Она говорила спокойно, размеренно, но каждое слово звучало так, будто его прогоняли через плотную фильтрацию страсти и власти.

Дежурный, с бледной кожей и уже заметным румянцем, застыл. Пальцы на столе медленно отпустили ручку. Он моргнул – медленно, как в замедленной съёмке. Губы приоткрылись, и он, кажется, собирался что—то сказать, но Кляпа уже двинулась дальше.

Она легко коснулась его плеча, скользнула пальцами по ткани формы, как будто хотела проверить её на прочность. Прикосновение было точным, мимолётным, но в нём чувствовалась такая уверенность, что у сержанта чуть подогнулись колени. Он издал тихий вдох и уткнулся взглядом в стол, как будто хотел найти там инструкцию по выживанию.

Кляпа наклонилась ниже. Не резко, а плавно, с тем грациозным театральным напряжением, которое создаёт иллюзию выбора – хотя выбора давно уже не осталось. Она обогнула стойку. Подошла вплотную. Дежурный не двинулся. Он застыл, как экспонат. Только глаза двигались – медленно, широко, с испугом, в котором пряталось нечто невыносимо возбуждённое.

Она опустилась на колени. Линолеум под ней скрипнул, но это не было унизительно. Это звучало как сигнал: «я пришла». Дежурный слегка откинулся назад, будто хотел отступить, но тело его предало. Он сидел неподвижно, с раскрытым ртом и глазами, в которых медленно таяло осознание происходящего.

Кляпа положила руки на его ремень. Пальцы действовали быстро, но без суеты. Пуговица расстегнулась с легким щелчком, молния поддалась сразу. Форменные брюки медленно сползли, открывая светло—серые трусы. Она подняла взгляд – коротко, пронизывающе – и вернулась к делу.

– Ничего личного, товарищ, – прошептала она, склоняясь к нему, – просто спасательная операция на опережение. У вас тут угрозы психической стабильности – и я как раз по этой части.

Губы Валентины, послушные Кляпе, без колебаний приняли в рот его плоть – не ласково, а по приказу. Это было не о страсти и не о желании. Это был акт власти, точный, выверенный, с той холодной решимостью, которую демонстрируют только хищники. Дежурный дернулся, резко вдохнул, спина выгнулась, руки судорожно вцепились в подлокотники кресла, будто только это удерживало его в реальности.

Кляпа не спешила. Она работала, как специалист, для которого важен не эффект, а результат. Каждое движение было техничным, но сдержанно красивым. Её губы были полны слюны, которая обволакивала его плоть с такой предельной тщательностью, будто она пыталась не просто доставить удовольствие, а зафиксировать своё превосходство в каждом миллиметре касания. Ритм, давление, паузы – всё напоминало репетицию, отточенную до автоматизма. Это не было лаской. Это была демонстрация власти.

Дежурный стонал. Тихо, приглушённо, но с той глубиной, которая выдавала, насколько далеко он уже ушёл от реальности. Кляпа наблюдала за его реакцией, не отрываясь. И если бы кто—то в этот момент вошёл, то увидел бы не сексуальную сцену, а акт полной капитуляции.

Внутри Валентина кричала. Не звуком, а болью. Ужасом. Её тело работало как механизм. Её рот выполнял чужую волю. Её голос молчал. Она чувствовала вкус – влажный, солоноватый, с привкусом металла и чего—то, напоминающего обыденную телесность, от которой хотелось отгородиться. Было ощущение, что внутри неё всё дрожит от напряжения, как если бы тело пыталось вытолкнуть происходящее наружу, но не имело на это ни ресурса, ни права. Её страх рос, расползаясь по внутренним стенкам, как ржавчина по воде.

Кляпа медленно подняла голову. Влажные губы чуть приоткрыты. Она посмотрела в лицо дежурному, в его расширенные зрачки, в его беспомощность, и удовлетворённо выдохнула.

– Товарищ сержант, я тут подумала, что мы можем оформить признание в моей вине прямо здесь и сейчас – устно и, желательно, максимально глубоко.

Когда всё почти подошло к финалу, движения Кляпы стали чуть медленнее, как будто она смаковала не сам процесс, а его значение. Её взгляд был направлен вверх, в лицо мужчины, и в нём не было ни капли желания – только контроль. Последние движения были точными, выверенными, как последние мазки на холсте, который должен висеть в музее под табличкой «не трогать».

Она не делала паузу, не делала реверансов. Просто дошла до конца – и проглотила, как будто закрыла акт. Без намёка на эмоции, без жестов. Точно, буднично. Слишком буднично.

Сержант выгнулся в кресле, как будто только сейчас осознал, где находится. Его руки крепче вцепились в подлокотники, дыхание сбилось, в горле прошёл сип. Он не знал, что сказать. Или как дышать. Или как вернуть себе хоть каплю достоинства после того, как его тело предало его разум – со всеми потрохами.

Когда Валентина вновь почувствовала своё тело, всё внутри было влажным, дрожащим и каким—то неестественно тяжёлым. Словно кто—то снял с неё костюм – но не кожаный или тканевый, а психический. Вернули контроль, но забыли отключить последствия. Первое, что она ощутила – это собственные колени, затёкшие, как будто она провела на них весь учебный день в наказании. Потом – воздух. Он показался вонючим. Не от запахов, а от воспоминаний.

Она открыла глаза и почти сразу осознала: всё вокруг было настоящим – не сон, не бред, не остаточная галлюцинация. Свет резал зрачки, стены стояли неподвижно, вентиляция шумела ровно. И прямо перед ней, неподалёку, дежурный сидел в кресле – расстёгнутый, растерянный, с лицом человека, которого не предупредили о съёмках. Его взгляд был пустым, как экран после выключенного фильма, а штаны – аккуратно сползшие и собравшиеся у ботинок, – казались особенно неуместными, как актёр, забывший свою роль. Он вцепился в подлокотники, будто те могли удержать его в реальности, которая только что развалилась на куски, и смотрел прямо перед собой – с выражением человека, которому только что показали финал жизни, но без титров.

Валя не закричала и не упала – она просто поднялась, медленно