Берег тысячи зеркал (СИ) - Ли Кристина

Я надел его, потому что не смог выпустить из рук, и боялся потерять. Я оказался вором и тут. Украл то, что, возможно, не смогло спасти другого мужчину. Выходит, спасло меня?

Имо молча обдумывает услышанное, все время смотря на место на груди, где я спрятал крестик. Внезапно, она произносит:

— Этот предмет был с тобой на борту? Это ее украшение?

Я вскидываю взгляд и отвечаю кивком. Имо задумчиво продолжает:

— Россыпь красных камней на золоте. Очень мощный оберег, Чжи Сан. Ты знаешь, что красный значит в буддизме?

— Крестик явно католический. Он христианский, — отмахиваюсь, ведь никогда не верил в суеверия, не смотря на то, что мой народ маниакально суеверный.

— Красный цвет это символ жизни и процветания, глупый ребенок. Он отпугивает демонов и злые силы. Оберегает всех духов рода. Эта вещь… — Имо прищуривается. — Она спасла тебя. Не сомневайся.

— Очень сомневаюсь.

— Но ты его надел.

— Всего лишь, чтобы Ханна не нашла, или я его не потерял, — убедительно лгу, и не могу прекратить вести себя, как подросток. Это злит, потому встретив взгляд напротив, тихо и грубо признаю: — Да, я надел его намеренно. Мне так легче. Не знаю почему. Не спрашивайте. Это иррационально и глупо. Я едва знаю ее, но не могу обуздать чувства.

— Ты был с этой женщиной. Это очевидно.

Сжимаю палочки в руке крепче, а стыд возвращается. Ну, что за прямолинейность? Проклятье. И ведь не соврать. Раскусит в два счета.

— Да, — уверенно отвечаю, и добавляю. — И это бестактно, омони.

— Ужасно, нагло и бестактно. Ты прав, Сан. Но как мне еще донести до тебя простую истину — ты все равно захочешь семьи, рано или поздно. Захочешь таких же эмоций снова. Это естественно. Каждый человек, неважно какой он расы, или религии, боится одного. Знаешь чего, мой мальчик?

Жуя ненавистную баранину, которая стоит целое состояние, опять ожидаю продолжения слов Имо, наливая в наши пиала спиртное.

— Умирать в одиночестве. Жить в одиночестве. Ждать конца наедине с собой, сколько бы человеку не осталось. Люди всю жизнь стремятся найти пару, чтобы не ощущать страха.

— Я обучен его не чувствовать, — парирую.

— А Ханна? Она обучена не чувствовать страх за отца? За несчастного отца? — Имо выдерживает паузу, и заканчивает: — Ты запутался, сынок. Запутался, в том, что и кому должен. Запомни, в первую очередь, человек должен себе. Иначе это намеренный эгоцентризм, и стремление показной жертвенности. Такие люди глубоко несчастны. Да, они чисты в своих порывах помочь. Возможно. Но так ли искренна эта помощь, и не честолюбие ли ее причина? Это не жертвенность, Кан Чжи Сан. Жертвует тот, у кого нет выбора, чтобы поступить иначе. У тебя он есть. Как бы та женщина не поступила, она крепко поселилась в твоем сердце. И не из жалости, или банальной похоти ты ее туда впустил. Она так глубоко проникла в твои мысли, что сегодня я впервые увидела перед собой не зрелого мужчину и военного, а того самого мальчика, который, однажды зимней ночью, прибежал ко мне за помощью. Он был весь в крови, бледный и со стеклянным взглядом. Был холоден и напуган до смерти. Он чувствовал страх. И сегодня этот мальчик вернулся опять. Вот только теперь причина его возвращения в другом. И мне она не нравится. Замужняя белая женщина… Она тебе не пара, Чжи Сан. Жаль, но это правда.

Плавно я пережевываю последний кусок мяса, смотря на блюдо немигающим взглядом. Перед глазами прошлое утро. Отчаяние и страх во взгляде дочери, ее слезы и попытка успокоиться. Она еще так мала. Что она видела? Ничего. Все, что я ей дал — деньги. Но не отца. Его, у моего ребенка, будто нет.

Еще долго сижу за столом. За окном уже светает, Имо давно спит, а я продолжаю пить. Впервые, не чувствую неприятного вкуса спиртного, а оно не приносит никакого облегчения. Я думаю. Пью макколи, как воду, и снова думаю. Прокручиваю в воспоминаниях всю жизнь, как подросток. Анализирую, ищу причины, которые привели меня к Вере. Окна в ванной комнате не причина. Это глупо. Я все равно пропал бы. В то самое утро в конференц-зале все уже было предрешено.

Я честно пытаюсь не воспринимать ее поступок, как оскорбление. Пытаюсь понять ее, и чувства, которые она, возможно, испытала. Я мужчина, и нам действительно проще. Мы не подвержены эмоциям, не живем ими, они не являются для нас пищей. Но мы все равно люди. Мы так же испытываем боль, обиду, неприятие, страх и тоску. Да, я тоскую по ней. Как же мне не хватает того, что мог смотреть на нее издалека почти каждый день. Не прикасаясь, ласкать взглядом, получая удовольствие только от этого. Не соизмеримый ни с чем оргазм, только от ее вида, от запаха, от фигуры. В ней все сводит с ума. У Веры самые нежные руки, самая светлая улыбка, и самые завораживающие глаза. В них я видел весь мир, и не видел ничего. В них искал ответы, а находя, запутывался еще хуже в чувствах. Сейчас ясно понимаю, каким наваждением стала встреча с этой женщиной, каким подарком судьбы. Я стал слишком черствым, слишком холодным, и это закономерно, — мне не двадцать. Я не улыбчивый Кан Чжи Сан, муж нежной и хрупкой девушки, будущий счастливый отец. Мне тридцать один, я военный, вдовец, отец одиночка и просто… одинок.

Поднявшись, только теперь чувствую, сколько влил в себя, как в бочку. А ведь я никогда не пью. Вернее не пил, пока не захмелел так, что, кажется, пьян постоянно. Однако уже поздно… Я упустил все шансы, а она поступила, как ребенок. Я бы понял, скажи она, что не чувствует того же. Принял бы то, что у нас нет будущего. Но ее побег ударил по мне так сильно, будто я слабак. Потому я и сказал, что слабость стала осязаемой. Моя слабость…

Я, наверное, слишком пьян, ведь чем больше думаю о Вере, пока иду в спальню, тем больше хочется проклинать себя. Не ее… Нет. Это я виноват. Это я прикоснулся к ней, так неистово, так жадно пил ее, будто Вера — чистый родниковый ручей. И я напился из него сполна. Напился так, что вода стала отравой. Самым сладким, пленительным и смертельным ядом.

Так я впервые понимаю, что влюбился, как мальчишка. Страстно, неистово, отчаянно, и по-настоящему полюбил женщину — мираж в облаках.

Разблокировав сотовый, открываю галерею, листаю фото. Найдя нужное, слишком плавно, аккуратно и едва касаясь экрана пальцем, веду вдоль нежных линий локонов волос. Провожу по изгибу скул, острому и маленькому подбородку, а следом останавливаюсь у ее глаз, и шепчу:

— Что ты делаешь сейчас, Вера? Должен ли я знать это? Должен ли продолжать думать о тебе? Или нужно просто забыть? Я умею это. Знаю, что смогу.

Снимаю крестик, а положив его в шкафчик стола, снова осматриваю фото самой красивой женщины, которую встречал. За ее спиной величественный храм из белого камня, а в глазах горит яркий закат.

Моя слабость ненавидит небо, так же сильно, как я ее полюбил. Но что поделать, если небо — мой дом? Выходит, мой дом — ее чистилище.

Становится легче. Возвращается здравое мышление. Узел в груди развязывается, я делаю глубокий вдох. Я, наконец-то, понял тебя, Вера. Нашел причины всему, что произошло. Нашел причины твоего поступка, и моей боли.

Это не стыд, или осуждение. Причина не страх стать оболганной, или ощутить позор. Причина в синем небосводе, который яркими солнечными лучами, встречает меня всего через пару часов. Я выхожу во двор, а за спиной слышу смех дочери. Ханна бежит за мной. Тянет за руку, чтобы быстрее показать новую мозаику, на этот раз из тысяч осколков зеркал. В их отражении, я вижу все, и не вижу ничего. В их отражении моя вторая слабость — небо. Оно — мой рай и дом, но для Веры это чистилище и развалины…

— Аппа.

Отвожу взгляд от изгороди, улавливая живую, яркую улыбку Ханны. Она весело смотрит на мозаику, вызывая живые эмоции. Подхватив дочь на руки, и усадив на плечи, уверенно произношу:

— Мы давно не помогали хальмони. Совместим приятное с полезным. Научим тебя держать штурвал, и наловим бабушке столько рыбы, сколько она не продаст и за месяц. Как считаешь — хороший план?