Берег тысячи зеркал (СИ) - Ли Кристина

Осматривая несколько тарелок с закусками, складываю руки на груди, и поднимаю взгляд на Имо. Она не спешит отвечать на немой вопрос, а налив себе, хмуро бурчит:

— Когда старшие наливают, следует сказать спасибо, и выпить, проявив уважение, болван.

Обхватив пиалу, я выпиваю макколи, а взяв в руки палочки, обхватываю кусок мяса. Он едва не падает обратно, после следующих слов Имо:

— Ты будто не здесь. Такого не было никогда, потому я обязана спросить прямо, сынок. Кто она?

Палочки, зажатые в пальцах, так и замирают над блюдом. Плавно, я заглядываю в глаза женщине, которая поняла все сразу. Она настолько легко читает меня по лицу, что иногда кажется, будто мать Бон Ра — шаманка, а не торговка рыбой на местном рынке.

— Это неважно, — коротко отвечаю, отправляя в рот мясо.

— Не уверена, если ты согласился выпить макколи, которое ненавидишь, и ешь баранину. Ты весь день делаешь вид, что тебе интересен собственный ребенок, но при этом ни разу не спросил ее хоть о чем то.

Имо злится, чем раздражает. Что я такого сделал, чтобы выслушивать подобную отповедь? Нашел женщину, дурак. И похоже, это написано прямо на лице.

— Что ты смотришь? — она огрызается, а я злюсь.

— Это ничего не значит. Вы сами знаете, что Бон Ра… — начинаю, но Имо резко ставит на стол палочки, а я умолкаю.

— Хватит. Я так больше не могу. Я не могу смотреть на то, как молодой красивый мужчина умирает заживо изнутри в память о мертвом человеке, — говоря это, она вдруг замирает, дрожь искажает черты лица, в ее глазах появляются слезы. — Ты едва не погиб во Вьетнаме, но вернувшись назад, я смотрела на отца и офицера. Я видела привычный холод в тебе, но не до такой же степени. То, что вижу сейчас… Это пугает даже меня. Кто эта женщина? Я знаю, и не смей лгать. Ты бы и виду перед Ханной не показал, если бы испугался банальной смерти. А значит, тебя точит не страх, а другая боль. Я помню ее вкус. Если ты не слепой, то я живу без мужа десятки лет. Не потому что не смогла найти кого-то другого, а потому что из-за предрассудков общества, злословия, и сплетен, из стыда, побоялась выходить снова замуж. До недавних пор, это был позор. Но ты — мужчина. И мы не живем в Чосоне, Кан Чжи Сан.

— Имо, — я не хочу говорить с ней о Вере. Это факт, который подкрепляет растущее негодование. — Это не имеет значения. Я приехал домой на несколько месяцев. В начале осени мне придется снова улететь, и на этот раз, я не смогу даже связаться с вами оттуда. Я беспокоюсь о Ханне, думаю о том, что, пока здесь, должен помочь вам на рынке, отремонтировать лодку, и наконец, закончить ремонт кровли. Мне нужно найти репетиторов, чтобы подготовить Ханну к переходу в среднюю школу. У меня есть обязанности, и я о них помню.

Не помню…

— Чушь, — вторит мыслям Имо, вгоняя в ступор. — Я поступала точно так же, когда пыталась забыть о чувствах. Постоянно напоминала себе, что обязана вырастить дочь, поставить ее на ноги, чтобы люди не смели называть ее бедной сироткой, и насмехаться. Я положила жизнь на то, чтобы удовлетворить чье-то мнение. И посмотри к чему пришла. Если бы не Ханна, я бы так и сохла в этих стенах, провонялась бы рыбой, не стала бы смотреть в будущее. Потому что одиночество, сынок, оно убивает. Оно уничтожает человека изнутри именно холодом. Самый несчастный — всегда одинокий. Но у меня есть вы, а значит, есть смысл, такого оболтуса, как ты, колотить каждый раз, когда он, рискуя жизнью, снова и снова убивает себя изнутри. Тебя поколотить прямо сейчас?

— А что, если ты не нужен этому человеку? — срываясь, я резко отвечаю, улавливая удивление Имо.

— Она совсем глупая? Или слепая?

Горько усмехнувшись, я разливаю макколи по пиалам, и тихо говорю:

— Я впервые нарушил приказ, омони*(матушка). — И впервые называю вас так, не чувствуя больше стыда. Видимо, я действительно больше не привязан к Бон Ра. Больше нет. Все перечеркнула одна единственная ночь. — Нарушил осознанно, и бесстыдно. Потом простил едва ли не ложь, которую таковой трудно назвать, как и мое прощение — полная чушь. Ее боль расставила все по местам. Наверное, сперва я считал, что это помутнение, а потом просто холил мысль, что жалость подтолкнула нас друг к другу. Но… — я поднял взгляд, и закончил. — Нет. Это не жалость, и то, что я скажу, не понравится вам еще больше. Она белая, омони. Но хуже всего, что я влюбился в женщину, с которой нам никогда не быть вместе. Это невозможно, еще и потому, что она замужем. И раз сбежала молча, не оставив и следа по себе, — я ей не нужен. Либо она стыдится того, что произошло между нами.

Выпиваю залпом макколи, хватаю палочки и опускаю в рот два больших куска мяса. Можете гордиться мной, омони. Я схватил комбо по части предрассудков нашего общества. На языке горечь, а внутри пусто. Проклятье. Я ненавижу открываться и впускать в свои мысли, даже Имо. Все и всегда держу в себе, а теперь, из-за подобной откровенности, киплю, как турбины перед взлетом.

— Замужем? — глаза Имо, ожидаемо, округляются от шока. — Ты с ума сошел? Небо, мальчик мой. Я не это имела ввиду, когда…

— Ее муж калека. Он летчик, Имо. Так же, как и я. С той разницей, что я жив, а он почти мертв. Лежит, как овощ, прикованный к постели. Вот почему вы видите впервые в моих глазах страх. Я увидел воочию будущее моей возможной женщины. Увидел вживую, что такое для любящей женщины потерять своего мужчину. Это странно, но именно это и толкнуло нас друг к другу. Ее боль… Потому она и сбежала, — закончив шепотом, снова возвращаюсь к еде.

Имо не отвечает. Она смотрит, как я ем, и молчит еще несколько долгих минут.

— Ты знаешь, чем мы отличаемся от них, сынок? — она медленно вертит пиалой в руке, смотря на мутное спиртное, как на круги на воде.

— Понятия не имею, — сухо отвечаю, продолжая есть. — Вероятно, всем.

— Отношением к чувству стыда, — тихо произносит, а я снова замираю. — Однажды, в нашем порту пришвартовались два американских корабля. Еще во времена моей юности. Перевозили что-то, а у нас остановились на стоянку. Мы привыкли к ним. Их военные были постоянно рядом. Тяжелое время мы пережили, сынок. Я была очень юна. Послевоенное и болезненное время. Отец Бон Ра старше меня на пятнадцать лет. И вышла я за него, только, чтобы не умереть от голода и бедности. Но много позже этой истории.

Я обратился в слух. Имо никогда не рассказывала о прошлом. Она намного старше моих родителей.

— Моряки пробыли у нас примерно месяц. А когда уехали, две девушки из деревни утопились в море. Никто не знал, что произошло. Никто не мог понять, почему две выпускницы, которым едва исполнилось девятнадцать, девушки из благополучных семей, поступили подобным образом. Их родные молчали еще год, а потом корабли приплыли снова. И вот тогда открылась правда. Отец одной из них, застрелил молодого американского моряка из наградного ружья. Выяснилось, что правду скрывали из-за стыда, сынок. И девушки, решились на такой ужасный поступок тоже из стыда. Ведь спутались с американцами, которые просто воспользовались ими, забавы ради. Позор и страх перед насмешками заставил их пойти на такой ужасный шаг. Белая женщина боится не этого. Она боится греха, сынок. Боится не общества вокруг, а саму себя, и стыд ее не гнетет так, как наших женщин. Ее точит страх. Вся христианская религия построена на страхе совершить грех. Я же стала христианкой из страха перед стыдом. Вот, в чем разница. И если она ушла, и не объяснила причин, значит, она знает, как и где поступила неправильно, Сан. И ушла она из-за настоящего, внутреннего, страха. А он сильнее стыда.

Крестик на груди сразу становится грузом на шее. Я достаю его, а повернув в руке, снова рассматриваю россыпь камней. Может причина действительно не в том, что я летчик, или она замужем. Может все совершенно иначе. Но Вера не оставила мне и шанса спросить.

Это я и повторяю вслух, смотря на украшение:

— Она не дала шанса даже поговорить, — грубым шепотом заканчиваю, а в попытке скрыть эмоции, возвращаю крестик на место.