Однажды в замке - Элоиза Джеймс

Эди, не отвечая, развязала ленты шляпы, и уронила ее на сиденье. Может ли быть, что она прочитала его мысли и собирается раздеться? Экипаж уже выехал на почтовую дорогу, и никто из слуг не мог открыть дверь.

Каскад соблазнительных картин наполнил голову герцога, – только чтобы испариться, когда Эди подалась вперед и постучала по его коленке тонким, обтянутым перчаткой пальцем.

– Бардолф, – начала она, понизив голос до абсолютно мужского рычания, – я намерен овладеть своей женой завтра утром от семи пятнадцати до семи сорока пяти, так что будьте добры задержать наш отъезд, чтобы принять отчет о событиях.

Она лукаво усмехнулась.

Гауэйн так изумился, что разразился смехом.

– Слава богу, – вздохнула Эди, снимая перчатки и кладя рядом со шляпой. – Я уже боялась, что ты совершенно потерял чувство юмора.

Гауэйн нахмурился.

– Я знаю, что оно у тебя есть, – хихикнула Эди. – Слишком поздно делать вид, что твой великолепный ум направлен исключительно на то, чтобы решать достойную восхищения задачу расстановки ловушек для угрей.

– Ты мне этих угрей никогда не забудешь, верно? – спросил Гауэйн, вытягивая ноги так, что они оказались по обе стороны ее туфелек.

Он все решил. Он твердо намерен взять свою жену-кокетку во время поездки. Эди сама добилась того, что сегодня днем ему нечего делать.

Прекрасно, Стантон сосредоточится на ней.

– Ты сам все это навлек на себя, – заметила Эди с восторженным смешком. – Думаю, что и в восемьдесят лет мне придется оттаскивать тебя от очередного отчета и высекать из тебя искру юмора.

– Искру юмора? – лениво повторил он. – Ты совершенно уверена, что я обладаю чувством юмора?

– Уверена, – кивнула она. – Хотя оно исчезает во время разговоров о пшенице и угрях, и вместо этого я смотрю на человека, не находящего удовольствия в жизни.

Гауэйн решил возразить, но Эди еще не закончила.

– Нет, это не совсем так. Ты ведь наслаждаешься своей работой, верно?

Работой? Он наслаждался изящным изгибом ее щеки, темно-розовым цветом губ, загибавшимися кверху ресницами. Даже тем, как она безжалостно препарирует его взглядом.

Эди снова постучала его по коленке.

– Гауэйн, ты меня слушаешь?

– Зачем бы мне работать, если не наслаждаться работой?

– Потому что у тебя есть обязанности, – немедленно ответила она. – Мой отец предпочитал бы играть на виолончели. И все же, он не в состоянии найти более нескольких минут, чтобы урывками порепетировать.

– Есть только одно, что я предпочел бы делать, – сказал он, выговаривая слова со сдержанным напряжением человека, тело которого затвердело и мучительно ныло.

– Гауэйн! Я не это имела в виду.

Он с трудом заставил себя вернуться мыслями к теме разговора.

– Хочешь сказать, что я занудный ублюдок и недостоин быть в обществе леди, – вздохнул он с извиняющимся видом. – Но я таков, каков есть, Эди. Могу заверить тебя, что мы с Бардолфом не обмениваемся остротами.

– Бардолф – сухарь, – заявила она, задирая носик. – А вы, мой дорогой герцог, должны быть осторожны, потому что тоже проявляете некоторые тенденции того же рода.

– Я не сухарь, – хмыкнул он. – Хотя, черт возьми, для нашего же блага неплохо мне быть хоть немного сухарем.

Ответная улыбка Эди была немного дрожащей. Она глубоко вздохнула.

– Мне по-прежнему больно, Гауэйн.

Куда девалась его веселость! Он наклонился и взял ее руки.

– Знаю, и мне очень жаль. Но тебе ведь становится лучше, верно?

Она кивнула.

– Для меня так много значит, что ты находишь удовольствие в наших ласках, – широко улыбнулся он. – Мое отсутствие опыта достаточно постыдно, но если бы я подвел тебя, пришлось бы лишиться звания мужчины.

– Какой абсурд! – нахмурилась Эди.

Странная волна облегчения омыла его.

– Я никогда не был более счастлив, чем в прошлую ночь, когда ты достигла пика наслаждения.

Гауэйн поднес руки жены к губам и стал по очереди целовать ладони.

– Жаль только, что первые несколько минут были так болезненны.

Его милая Эди была все еще так застенчива, что не поднимала глаз от их переплетенных пальцев.

– Взгляни на меня, – умолял он. – Мы должны говорить о таких вещах, Эди. Между мужем и женой не должно быть тайн.

– Я знаю. Поэтому и… – Но тут она осеклась.

И выглядела такой несчастной, что Гауэйн не смог этого вынести. Приподнялся, нагнув голову, чтобы не задеть потолок, отодвинул ее шляпу и сел рядом.

– Шекспир очень верно сказал, что у стоящей дыбом плоти нет совести.

Сначала она не поняла.

– Стоящей… чего…

Слова едва слетели с губ, как он увидел, что ее щеки окрасил слабый румянец. Как на розовом персике.

– Гауэйн! – хихикнула она. – Стоящая дыбом плоть?

– Куда лучше, чем упавшая, – заметил он. – Но я хочу сказать, что у меня есть совесть, даже если некоторые части моего тела жаждут тебя. Эди, дорогая, если тебе слишком больно заниматься любовью, ты должна просто мне сказать. Ты ведь знаешь это, правда?

Румянец на щеках потемнел, такой же красивый, как первая слива лета.

– Конечно, знаю.

Герцог легко поднял ее, усадил себе на колени и обнял.

– Ты необыкновенная, – прошептал он. – Красивее девушки я не встречал.

– Могу сказать о тебе то же самое.

Честность Эди всегда немного его озадачивала. Она легко высказывала то, что другие скрывали или выдавали лишь намеками.

Ее руки обвились вокруг шеи Гауэйна. И у него появилось такое странное шаткое ощущение, словно экипаж – или мир – накренился. Эдит таинственно улыбнулась и поцеловала его.

– Когда в Фениморе я увидела тебя, идущего ко мне, подумала, что ты красивее всех в зале. А теперь… – лукаво усмехнулась она, – мне даже нравятся рыжие волосы. Если эти волосы – твои.

Гауэйну было плевать на то, как он выглядит. Он прекрасно сознавал, что его титул требует восхищения и уважения и не имеет ничего общего с физическими качествами. Но выражение в глазах Эди вызывало в нем чувство гордости.

Ей нравится его внешность. Эди не из тех женщин, которые гоняются за титулами. И за деньгами тоже.

Она положила голову ему на плечо.

– Все же, я волнуюсь о тебе, Гауэйн. Мой отец всегда был слишком серьезен. Думаю, жизнь нелегка у того, кто не умеет радоваться.

Стантону стало немного не по себе.

– Считаешь, я не умею радоваться?

– Конечно, умеешь. В твоих устах даже пьесы Шекспира звучат забавно на слух такой, как я, которая так и не сумела прочитать хоть одну до конца. Я просто тревожусь, что твоя жизнь будет похоронена под сотнями ежедневных отчетов.

– Сомневаюсь. Прежде всего, рядом с тобой я теряю всякое самообладание, – признался Гауэйн, проводя пальцем по скуле жены. – И плевать я хотел на работу. Бардолф предложил принести папки в экипаж, зная, что я не вслушиваюсь в содержание.