Полёт: воспоминания - Леонид Механиков

В таком случае нагребают в гроб землицы из той ямы по весу, забивают гроб, дабы не видел никто, что там в нём — такова уж жизнь и смерть пилота, служивого, самого-самого, Бога, витающего над людьми, над Землёй.

Бога, вознесённого Родиной-матерью на небывалую высоту и той же Родиной низвергнутого со своей божественной высоты настолько, что даже отдать последний, человеческий, веками утверждённый с пещерных времён долг погребения, оказывается некому. Был человек, и нет человека, осталась от него только кратковременная память в виде шифровки, пошедшей по строевым частям с указанием фамилии и причины катастрофы…

Отойдёт в прошлое шок от известия о гибели товарища, отплачется жена, получив денежную компенсацию от государства, уедет с детьми из гарнизона чтобы больше никогда не видеть друзей и врагов своего мужа, скинувшихся кто сколько может на помощь молодой вдове да детишкам-сиротинушкам, оставшимся без кормильца, помянут пилоты да техмоща горькой стопкой своего товарища, пилота, хорошего парня, закончит работу очередная высокая комиссия, сделает соответствующие выводы высокое начальство и снова войдёт в своё обычное рабочее русло жизнь сначала аэродрома, а потом — и гарнизона.

Всё реже и реже будут вспоминать о той катастрофе, о том парне, потом разъедутся по другим гарнизонам, придёт в гарнизон и новое начальство — вот и всё…

Время — лучший лекарь.

Время — лучший судья.

Это я узнал уже потом.

А тогда я стоял со своей трёхлинейкой один на один с одиннадцатью закрытыми красными гробами, покрытыми густой хвоей, усыпанной уже увядающими розами.

Я вдыхал пряный запах умирающих роз.

Совсем недавно каждая из них, будучи ещё бутоном, радовалась жизни, радовалась солнцу и росе; она знала, что она — самая красивая, самая прекрасная, что лучше неё нет на земле никого. Она с трепетом ждала, когда она распустится во всей своей красе, когда прилетит к ней наконец такая долгожданная пчела и опылит её пыльцой, и завяжется в ней плод, и созреет, и упадёт на мягкую землю, и вырастут на земле новые розы, ещё красивее, чем она, и будет на земле всё нарядно, красиво, прекрасно, и жизнь станет лучше, добрее…

Человек любит красивое.

Как и положено ему, он желает чтобы красивое принадлежало не всем, а только ему одному, а для этого он срезает с куста розу, несёт её в свой дом, он дарит розу своей избраннице, продолжительнице его жизни, чтобы обрадовать её, расположить её к себе, и она радуется этому.

Одного только она не понимает, что избранник её дарит ей смерть, она не понимает, что вдыхает аромат смерти: роза жить уже не будет, она не завершит предназначенный ей природой круг жизни…

Злое всё-таки существо — человек, злое не по природе своей, а по темноте своей, по невоспитанности.

Столько роз! Умирающих роз.

Когда-то в древности смерть сопровождалась смертью.

В могилу фараона вместе с утварью, сопровождающей его при жизни, укладывали всю его прислугу, для чего ту прислугу просто убивали.

Отошёл в прошлое тот варварский обычай.

Его заменил другой: в могилу стали класть розы.

Убитые розы.

Люди считают, что это — красиво.

Смерть ради смерти…

Тогда я ещё не мог высказать того, что я высказал сейчас: я был молод, полон надежд и планов, мне хотелось в небо, мне хотелось стать богом.

Тогда я просто стоял и смотрел.

В клубе было тихо.

Очень тихо.

Наверное, такая тишина в могиле.

Я стоял в могиле и вдыхал запах хвои и роз.

И ещё запах чего-то горелого, тяжкого, противного.

Это был запах тления.

Он ещё был слабым, едва уловимым, но это был запах смерти.

Было немного страшно, хотелось, чтобы быстрее прошли положенных два часа моего пребывания в этой могиле…

Наверное, те два часа отложили отпечаток на всю мою жизнь.

У гроба, как правило, всегда приходит мысль о тленности живого, наступает момент истины, когда начинаешь понимать, насколько химерна жизнь, насколько мелки твои стремления чего-то добиться, что-то пробить, выполнить, свершить наконец…

Но всё это кратковременно.

Заканчиваются похороны, ты уходишь с кладбища, и снова тебя засасывает мелочь буден, снова ты начинаешь погружаться в омут забот и событий, и забывается эта великая Истина — Истина Жизни и Смерти.

Похороны — это мимолётное, преходящее.

Некогда.

Жизнь торопит…

Здесь же было время.

Целых два часа.

И ночь, когда рядом — никого.

И страх, вернее — напряжённое беспокойство, когда зрение, слух, обоняние, осязание — все чувства напряжены и обострены до предела.

И гробов — не один, а одиннадцать.

И ты один перед ними.

Перед не одной, а одиннадцатью Жизнями. Вернее даже — перед одиннадцатью Смертями. Перед одиннадцатью Истинами, которые, сливаясь в одну большую Правду проникают в подкорку своей логикой, навечно застревая в голове и заставляя в одиннадцать раз чаще рядовой смерти думать о твоём предназначении, о смысле твоего существования на Земле.

Тут уж станешь философом…

С тех пор я не выношу смеси запахов хвои и роз, и не люблю срезанных роз.

Дарите розы любимой, но пусть это будут цветы живые, цветы, распустившиеся на посаженном и выращенном тобой кусте, и пусть любимая оценит твою любовь к Жизни, пусть в тебе она любит Жизнь.

Ну а Смерть — смерть придёт в своё время, это закон жизни, но пусть это будет как можно позже.

Живи и будь счастлив!

Однако что-то я грустном всё…

Жизнь продолжается.

Лучше я на тему караула о весёлом немного расскажу.

Был у нас в ОБАТО один солдатик из северных краёв. Нормальный паренёк, только когда надо — мог прикинуться: «мой твой не понимает».

А солдатики все дюже злы были на начальника строевой части полка: такой, извиняюсь за выражение, что рядом не сядешь. Ну и вот однажды после очередного выбрыка того начальника решили ребяты его подловить.

Разработали сценарий и стали караулить когда он пойдёт проверяющим. Ну а тот любил ловить спящих часовых, для чего выходил на проверки тайком, без карнача. На этот раз он подобрался ночью чуть ли не ползком к угольному складу, где стоял тот самый солдатик.

Шёл нудный осенний дождь, порывистый ветер бросал в лицо холодные капли, раскачивая распроединственный на том угольном складе фонарь, и сполохи его света мотались по тщательно вымешенным за истёкший день колёсами грузовиков лужам густой, как сметана, жирной грязи, перемешанной с многолетней угольной пылью.

Часовой давно заметил нарушителя, однако, притаившись за угольной кучей, ждал когда тот начстрой зайдёт на самую середину большущей лужи, обойти которую стороной было просто невозможно.