Полёт: воспоминания - Леонид Механиков

Мы знали один туалет на Белорусском вокзале. Пока доберёмся на метро до центра — пора уже снова в туалет. Садимся на метро и едем на Белорусский вокзал. И так несколько раз. Наконец, кто-то из нас сообразил спросить москвича, есть ли поблизости от центра туалет. Приветливый москвич вызвался нас проводить за небольшую плату в туалет под самым Кремлём, — так у нас появилось уже две точки, между которыми мы курсировали в Москве. Так у меня и остались впечатления о Москве: деньги, которые надо платить на каждом шагу за всё что надо и не надо, проститутки, метро и туалеты.

Потом я много раз бывал в Москве, мы ездили из Ржева просто так погулять — благо всего двести десять километров, в выходные холостяку делать нечего, я многое повидал в этом громадном и каком-то всё-таки чужом для меня городе, но то первое знакомство с не очень-то радушной столицей, в общем то, не очень радушной и Родины, наверное, было самым верным, поэтому при поездках в командировки, отпуска и пр. я Москву старался по возможности миновать.

Самостоятельная жизнь.

Итак, — год 1955.

Январь.

Мы, десять выпускников экспериментального реактивного выпуска БВАУЛ им. Серова, в новеньких офицерских шинелях, в лейтенантских погонах и в хрустящих кожаных портупеях, крабами на фуражках, а их носили тогда только лётчики, благодаря чему за этими крабами девушки… (Ох уж эти девушки… Спасибо вам, милые!… Да сколько же вас было… И сколько хорошего вы оставили в памяти… Молодость — замечательная штука) прибыли в Ржевский ИАК — истребительный авиационный корпус ПВО по направлению Управления кадров Главного штаба ПВО страны.

На станции встречал нас автобус с дежурным офицером. Прямо с автобуса — в лётную столовую, оттуда — в приёмную комкора — знаменитого А. И. Покрышкина, того самого Покрышкина, САМОГО ПОКРЫШКИНА! Блестящий паркет.

Вышколенный порученец.

Куча телефонов.

Ждать пришлось недолго. И вот мы в кабинете комкора. Полётная карта во всю стену. Ещё одна карта задёрнута шторой и опечатана. Большой строгий кабинет. Из-за рабочего стола поднимается знаменитый Александр Иванович Покрышкин и идёт прямо к нам — застывшим по стойке «смирно» в одной шеренге птенцам. На нём кожаная лётная куртка. Ни погон, ни звёзд.

Подходит и здоровается за руку с каждым. Рука широкая, горячая, крепкая.

Глаза пронзительные, заглядывают в самую душу. От волнения забываю, что я уже месяц, как стал лейтенантом, и ору: «Курсант Механиков!». Комкор улыбается, переводит глаза на бело-зелёно-красные лица остального пополнения: «Вольно! Прошу, товарищи офицеры!» и приглашает нас за большой, примыкающий к рабочему, конференц-стол. Стал расспрашивать, кто откуда родом, на чём летали до училища (у нас был набор в училище сразу на 2-й курс из аэроклубов), рассказал кратко историю корпуса и задачи — короче, через пять минут мы уже были у комдива, потом у командира полка, оттуда нас отвели в общежитие.

Гарнизон Ржевского корпуса ПВО состоял из хорошего аэродрома с бетонной полосой и всеми службами, авиагородка со штабами корпуса, двух авиаполков, трёхэтажными кирпичными казармами, большим трёхэтажным клубом и четырёхэтажными домами семей офицеров. Всё это было огорожено двухрядным ограждением по периметру, оборудовано проходными, и располагалось в пяти километрах от города Ржев. А сам Ржев был расположен на пересечении железных дорог Крым — Ленинград и Москва-Рига на 210-м километре западнее Москвы (вокруг Москвы была 200-километровая зона, в которой запрещалось проживать бывшим зекам, потому во Ржеве их было более, чем достаточно). Под общежитие прибывшим пилотам отвели трёхкомнатную квартиру на первом этаже крайнего к городу дома. Всё оборудование комнат состояло из одноярусных солдатских коек, тумбочек и по шкафу на каждую комнату. Была даже кухня и туалет. Правда, на кухне тут же поселился один из самых домовитых пилотов — Костя Выров (он вскорости и оженился), и мы ему потом очень даже завидовали, потому как кухня как таковая нам была не нужна: питались мы в лётной столовой, а в кухне он мог в любое время принимать того, кого ему хотелось принять, не ожидая когда все уйдут в клуб или в город.

Жаль, не сложилась судьба у парня: жизнь у него была тяжёлой. Мы всё знали друг о друге, но Костя не особо распространялся о себе — был он парень не особо разговорчивым, несколько даже замкнутым. Знали мы только о том, что детство у него было нелёгким — что-то не сложилось в семье его родителей, парень рос трудно пока не выбился в лётчики, и вот наконец, когда уже свершилась его мечта и он привёз свою невесту во Ржев, случилась беда: по разгильдяйству кто-то, то ли техник, то ли механик самолёта обронил в кабине отвёртку при подготовке к полётам. Обронить в кабине инструмент — это значит приговорить пилота к смерти. Дело в том, что тяга управления рулём высоты проходит под сиденьем пилота в каком-то сантиметре от пола, для того чтобы она не касалась пола кабины, в нём специально сделано углубление, которое и является самым нижним местом кабины. Вполне естественно, что в это самое нижнее место и скатывается всё самое тяжёлое, что может передвигаться по кабине. В это место и попала злополучная отвёртка — Костина смерть.

Шли обычные полёты, молодёжь летала по кругу. Костя взлетал третьим, я — то ли пятым, то ли шестым. В воздухе как всегда стоял гвалт — кто-то ушёл на маршрут, кто-то кувыркался в зоне — в общем шла обычная лётная жизнь.

Не помню уже, что за задание было у меня, то ли в зоне, то ли на маршруте, знаю только что не на круге, потому что, когда вдруг стало тихо, и я услыхал команду немедленной посадки, мне до точки надо было идти минут пять-семь.

Когда я развернулся в сторону аэродрома, то увидел на третьем развороте столб чёрного дыма, который поднялся уже метров до трёхсот. На земле что-то горело, но разобрать что горит я не успел — пора было выполнять третий разворот.

Уже после посадки и заруливания я узнал от встречавшего меня техника самолёта о том, что Выров упал и что столб дыма на третьем развороте — это место его падения.

Я к тому времени уже немало насмотрелся на смерть, сам чудом живым остался, но это была первая смерть в лейтенантских погонах, смерть молодого, которому жить бы да жить.

Были трудные похороны, была истерика невесты, не успевшей ещё стать женой, были жуткие причитания матери под траурный марш оркестра и залпы комендантского взвода…

И опять были розы.

Много роз.

И хвоя.

Хвоя и розы.

Хвоя тёмно-зелёная, загадочная, пахнущая лесом, вызывающая воспоминая о чём-то далёком, праздничном, давно забытом и заметённом огнём войны, и голодным детством без единого праздника.