Обнаженная. История Эмманюэль - Сильвия Кристель

Я получаю много удивительных писем. Меня благодарят за помощь в сохранении супружеского секса.

Бен прав, из меня никудышная драматическая актриса, зато я успешно развлекаю. Искусство? Оно войдет в мою жизнь немного позже. Стараясь художественно выразить себя, я найду еще более интимный способ, чем нагота, — живопись.

Мне не сидеть в пантеоне киноискусства в своем плетеном кресле. Быть может, память обо мне сохранится в мемуарах. Я никогда не рассчитывала на что-либо иное. Надо оставаться самим собой.

Есть неподдельная сладость в мысли о том, что можно продлить собственную жизнь в мемуарах: когда я, догорев, уйду со сцены, обо мне еще вспомнят как о полупризраке, полусирене. В какой-нибудь солнечный воскресный полдень я снова появлюсь на плазменном экране — дерзкая, беспечная двадцатилетняя женщина с жадным взглядом и неприличными манерами. Страсть поможет мне сохраниться.

С Беном продолжаются регулярные выяснения отношений, наша связь слабеет, но все еще держится. Она основана на сильном физическом влечении и взаимном интересе. Наши отношения полны страсти, пропитаны эротизмом. Мы не любим друг друга, скорей уж наоборот — ненавидим. Ненависть противостоит любви, но похожа на нее своим бешенством, мучениями и неудержимостью порывов.

С Беном я прожила пять лет. Они были нужны мне, чтобы добраться до самого дна, отказаться принять неприемлемое и так обрести самоуважение.

Я беременна. И счастлива этим. Я сохраню ребенка. Бен не отреагировал, его это не интересует, я могу делать все, что хочу. Сообщаю новость матери, сестре, они в сомнениях. Смогу ли я вырастить второго ребенка, если и с первым-то сыном почти не вижусь? Я возражаю им: это удача, знак свыше. Теперь моя жизнь уж точно изменится. Про аборт не могу даже слышать. Я принимаю жизнь такой, какая она есть, с добром и злом, а лучшее в моей жизни — сын, и второго ребенка я тоже хочу.

Мы на несколько месяцев уезжаем в Лондон. Бен будет сниматься, я еду с ним. Еще в Париже я ходила на консультацию к специалисту. Я не стала пить меньше. Чувствую страшную усталость во всем теле. Белки глаз пожелтели. Я алкоголичка, я беременна, мне еще нет тридцати, и я устала. В клинике меня целый день подвергают серьезным тестам. Я пытаюсь воздержаться от спиртного хотя бы на несколько часов, но не могу и этого. Прячу в сумочке фляжку с коньяком. Все эти десять лет во рту мятный вкус.

Врач очень вежливо усаживает меня и рассказывает о результатах анализов. Высматриваю на его лице хоть какой-то знак, который мог бы меня обнадежить. Ни малейшего.

— Я же объясняю вам, мадемуазель, — спокойно говорит он. — Все очень просто. Это тест на состояние печени, шкала от ноля до трех. Ноль — показатель того, что печень никогда не знала алкоголя, а три означает, что максимум через полгода больного ждет смерть от цирроза. У вас два с половиной.

Меня начинает трясти. Я никогда не видела смерти. Никогда. Я предавалась излишествам, организм стал зависимым, и вот я в ловушке, но ведь так делали мои отец и мать, и я хочу еще пожить.

— Вы должны немедленно прекратить. Больше ни капли спиртного. Пейте больше воды и соблюдайте мои рекомендации. Хочу взглянуть на вас через полгодика. Если последуете моим советам, ваш показатель, скорее всего, опустится до отметки между единицей и двойкой.

— Я приду через полгода в добром здравии.

Обещание вопреки здравому смыслу, слова, продиктованные самолюбием — это был для меня единственный способ выдержать. Сообщаю Бену о результатах анализов и рекомендациях врача, он говорит, что я не выдержу. Нет, выдержу.

Артур не отходит от меня, сестра тоже. Я все время с ним. Учу его правилам поведения в быту, предосторожностям, вежливости, опрятности. Он старается, повторяет за мной каждое движение: меня забавляет такое слепое подражание. Я чищу зубы — и он чистит зубы, я приканчиваю овощи на тарелке — и он тоже, я иду в туалет — он туда же. Хитроумный способ дать мне понять:

«Будь осторожней, мамочка, заботься о себе, потому что я буду делать то же, что и ты».

— Надо спустить за собой воду в туалете, Артур, и вымыть руки!

Результат превосходит все ожидания. Ему так нравится спускать воду, что он делает это без надобности, просто чтобы послушать шум воды и сделать как взрослые, чем он очень горд. Артур в том возрасте, когда хотят все делать как взрослые. Он становится чистюлей, который может и в занятый туалет войти, чтобы спустить воду. У меня это вызывает хохот. Марианна вяло протестует.

Я беременна уже больше трех месяцев и не пью несколько недель. Целая вечность. Я понимаю, насколько зависима от алкоголя: от его нехватки в организме меня всю ломает, я кричу, у меня озноб. Пью кока-колу, «Перрье», чай, кофе — любую жидкость с сильным и острым вкусом, которая может согреть нёбо. Чистая вода мне противна.

Бен все такой же, он издевается надо мной и даже со смехом протягивает мне бокал. Это уже чересчур. Абсолютное неуважение. В этот вечер я отказываюсь выносить такое застарелое презрение, оно ужасает меня, я терплю унижения только из-за страсти, восхищения и отвращения к самой себе. В ответ я бью Бена, по-настоящему сильно, я вышла из себя. Мы деремся, поднимаем крик. Мой сын и Марианна легли спать. Отбиваясь, Бен с силой пихает меня. Я теряю равновесие и качусь по лестнице вниз. С криком выбегает сестра. Помогает мне встать. Бен все еще орет. Я успокаиваю ее, я ничего не сломала, упала как кинокаскадерша, у меня шкура крепче, чем кажется. Еще несколько синяков для ровного счета, вот и все. К счастью, Артур проспал эту сцену.

На следующее утро в туалете я чувствую, как из меня вываливается комок плоти. Я понимаю все. Я хочу видеть. Смотрю, как из ложбины между бедер хлещет кровь, выходит что-то невиданное, пульсирующее. Сразу отворачиваюсь, зажимаю рот руками, кричать нельзя, сын рядом, за дверью, я слышу его. Поворачивается ручка, он уже здесь.

— Я сейчас спущу воду, мама!

Я улыбаюсь ему, это материнский рефлекс. Сидя, сгибаюсь пополам, поворачиваюсь так, чтобы он не видел. Пусть сделает как взрослые, и вот я уже слышу шум воды, звук смывающих струй смешит Артура и навсегда уносит кошмар и стыд моей жизни.

Я возмущена. Если бы Артур не вошел, если бы