Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Когда мальчик вернулся домой, там ничего не изменилось. На пылающей плите все еще стоял огромный котел, все еще подкладывали дрова и уголь, занавеси были опущены, на окне висела даже штора затемнения времен сентябрьского кризиса. Вместо того чтобы открыть окна и выпустить жар, мать колола лед на маленькие кусочки, отец орудовал у открытой топки, а когда мальчик протянул ему руку поздороваться, он извинился и дал ему пожать свой локоть. В движениях его чувствовалось беспокойство. Мальчик втянул ноздрями воздух кухни, пахло керосином. Гора лучинок не уменьшилась.

— Знаешь что, — обратился к нему отец, — сходи-ка еще раз в кино, здесь все не скоро кончится.

На буфете лежали деньги, мальчик легко подсчитал, что на них он сможет купить себе еще полфунта вяленых бананов, и быстренько закрыл за собой дверь. Его тревожила эта молчаливая суета и беготня. Голос акушерки из спальни звучал нарочито беззаботно, а у матери бегали глаза, будто у нее собираются что-то украсть и она следит за всеми. Когда мальчик вышел из квартиры, он услышал, как отец запер за ним дверь.

В фильме действие происходило на Кёльнском карнавале. Два немецких комика, наследники еврейских комиков, выходили и шутили на кёльнском диалекте. Один был большой и толстый, а другой худенький и маленький. Маленький играл роль ловеласа и все время подстраивал розыгрыши, в которые попадал большой. Тот также пользовался успехом у женщин. Публике нравилась их манера обращаться с «бабьем», как называли в фильме женщин, и оставлять их с носом, отделываясь пустыми обещаниями. Малыш говорил на забавном кёльнском диалекте, блистая отвагой, удалью и пылом в лучших традициях немецких офицеров, которыми все здесь восхищались. Особенно удавалось ему игриво произнести «милая фройляйн», слегка склонившись для приветствия. Он сразу стал кумиром всех мужчин маленького роста в публике. Таким хотелось быть. Эдаким сочетанием молодцеватости, выправки, шика и безукоризненной стрелки брюк. Так мечтал обращаться с «бабьем» каждый. Всем хотелось овладеть этим новым немецким тоном и, будучи маленьким человеком из народа, принадлежать к кругам, которые столь неподражаемо могли выговаривать «милая фройляйн». Самая веселая сценка разыгрывалась в отеле с мальчиками-посыльными и телефонами на столиках. Пятеро господ танцевали, обвязав шарфами животы и отпуская балаганные шутки. Паясничая и кривляясь, они передразнивали дамский кордебалет, что им, однако, плохо удавалось. Зрители выходили из кино довольные и мечтали так же провести три отличных дня на Кёльнском карнавале. С тех пор как они присоединились к рейху, все стало возможным. Стоило только получить отпуск и иметь достаточно денег, а главное — все сделать тайком от жены. Зрители тут же с удовольствием сели бы в поезд и поехали на Рейн только ради того, чтобы, обнявшись, раскачиваться всем вместе, распевая «Если б рейнская вода стала золотым вином…». Кто-то сказал:

— Вот когда бы мы по-настоящему развернулись, дорогой Джолли.

И другой подхватил:

— Уж это точно! Ведь теперь от Рейна до венгерской границы протянулся единый рейх, от молодого южного вина до северного цельского, от Гельголанда до Тироля, — вот уж истинная радость, настоящее счастье — принадлежать к такому рейху!

Дома уже было все спокойно. От плиты, правда, еще исходил жар, но туда больше не подкладывали ни дрова, ни уголь. Мать хлопотала в спальне и разговаривала с Хильдой. Повитухи в квартире уже не было, и мальчик спросил, как здоровье Хильды и что с ней вообще происходит. Мать ответила, все в порядке, ей лучше. Женские делишки, добавила она и опять вышла из кухни. Отец отмывал горячей водой руки, лицо и грудь. Он в немой сосредоточенности тер себя, два раза выплеснул воду и налил новую, горячую, попросил свежее полотенце и долго и тщательно вытирался насухо. Мальчик рассказывал содержание фильмов, даже пропел ту мелодию на берегу озера и предложил отцу вяленые бананы. Отец отказался. А когда мальчик запустил зубы в сплюснутую светло-коричневую фруктовую трубочку, отец резко отвернулся и его вырвало прямо в ведро. Прежде чем мальчик успел спросить, что случилось, отец уже выскочил с ведром из квартиры.

Мальчик спал на диване Хильды, отец в кровати мальчика, мать лежала рядом с Хильдой в кровати отца. Погасили свет. Мальчику показалось, что все измучены, будто после беспримерного усилия, и он тут же провалился в глубокий сон. Два раза кино, думал он, плюс вяленые бананы — удачный денек.

А что это за женские делишки? Все, что касалось низа живота, было женскими делишками. Об этом вслух не говорили. Надо посмотреть в толстой книге «Женщина — помощник врача», а может, и не стоит. Раньше он задал бы этот вопрос господину Нечасеку, но тот выехал из Хильдиной комнаты. Господин Нечасек получил работу и теперь появлялся редко. Мальчик почти не вспоминал о нем. Наступили другие времена. А что господин Нечасек спрашивал об Эрихе, мальчик так никому и не сказал. Он никогда не пытался узнать, существовала ли какая-то связь между гибелью Эриха на границе и тем вопросом в «Скальном гроте». Да и кто смог бы на это ответить? Он старался все забыть.

Было решено, что Хильда неделю проведет в постели, а мальчик поухаживает за ней. На третий день, а выдался он на редкость ясным, солнечным и теплым для ноября, мальчик опять захотел подняться на чердак и восполнить то, что какое-то время назад окончилось из-за Марихен так позорно. И вдруг испугался, что совершенно позабыл убрать следы того случая. Он зашел в спальню, зажав в руке ключ от чердака, и спросил Хильду, понадобится ли ей в следующие два-три часа его помощь. Хильда увидела ключ от чердака в руке мальчика, поблагодарила его и спросила как бы между прочим, не собирается ли он подняться на чердак. И мальчик так же небрежно ответил, да, мол, собирается. Продолжая в том же тоне, она поинтересовалась, не поднимался ли он недавно на чердак, и он подтвердил, с такой миной, будто с трудом это припоминает. А не он ли оставил там некое свинство? Да, и сожалеет, что забыл за собой убрать. И он рассказал, как это случилось.

Хильда бессильно откинулась на подушки, закрыв глаза, пролежала какое-то время без движения, а потом приказала:

— Помоги мне встать!

Он помог ей. Она послала его за шляпой и пальто, а когда он вернулся в спальню, стояла уже одетая и причесанная перед зеркалом, с трудом держась на ногах. Он помог ей надеть пальто. Она дала ему в руки какую-то одежду, оперлась на его плечо и осторожно вышла за ним из квартиры. Молча пересекли двор. У выступа стены Хильда остановилась передохнуть. Она приникла к мальчику, но незаметно, чтобы наблюдатели за окнами и проходящие мимо соседи не увидели ее изнеможения. Мальчик ждал, захочет ли она что-нибудь сказать, потом собрался с духом и спросил:

— Ты больше не будешь у нас работать?

— Нет, — ответила Хильда.

Оба молчали, страшась следующего вопроса. Но они знали, что не могут расстаться только на этом «нет», раз наступила минута прощания. У Хильды не было сил выговорить хотя бы единственное лишнее слово.

Мальчик решился во второй раз.

— Можно, я задам тебе вопрос?

Хильда кивнула и опустила голову, словно ожидая, что ответ будет труден.

— А каким был Эрих?

— Что ты имеешь в виду?

Мальчик не отваживался произнести слово «любовь». Он сказал осторожно:

— Я имею в виду, он с тобой. — Он не знал, имеет ли право вообще задавать такой вопрос.

Хильда долго не отвечала. Мальчик пожалел о своей назойливости. Он уже хотел просить прощения, но тут она произнесла:

— Это невозможно выразить, настолько это было прекрасно.

Она поискала платок в кармане пальто и не нашла его. Мальчик подал ей свой. Она промокнула глаза и сунула платок в карман.

— Он был сама нежность.

Мальчик боялся, что она начнет плакать, но она сказала только:

— Пошли.

Они вошли в холодный каменный подъезд. Хильда открыла дверь квартиры, взяла у мальчика одежду, которую он нес, перекинув через руку, и сказала:

— Эрих стоил любых жертв.

Она вошла в комнату, захлопнула дверь. Мальчик слышал, как изнутри повернулся ключ. Он постоял еще немного, прислушиваясь, но больше не донеслось ни звука.

Что еще будет, думал он. Что ждет меня за дверьми? Он озяб. Откуда было ждать ему ответа? Мы стоим перед дверьми, ждем, стучим, входим и опять выходим и знаем, что так будет всю нашу жизнь; и всегда мы будем помнить те двери, перед которыми мы уже стояли, ждали, в которые входили и из которых уходили навсегда.

Хильда никогда больше не приходила в квартиру родителей. Господин Нечасек спустя какое-то время вернулся к Хильде. Скоро его призвали, а через три военных года объявили пропавшим без вести. Во время его побывок Хильда зачала от него двух детей, с которыми после извещения уехала в неизвестном направлении. Но тогда уже призвали и мальчика. Марихен отвезли в больницу, где четыре года спустя после случая на лестнице ее умертвили инъекцией. Брат ее погиб. Отец и мать Дурочки Марихен замкнулись в молчании своей обокраденной и растраченной жизни.