Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

С другой стороны, я придерживаюсь того мнения, что подобный случай можно рассматривать только как исключение… в целом же следует со всей серьезностью подчеркнуть, что сама природа предназначила женщину к профессии матери и хозяйки дома и что законами природы ни при каких обстоятельствах нельзя пренебрегать без тяжких последствий, каковые в этом случае особенно сильно проявятся у подрастающего поколения». Знаете, кто это написал? Спрашиваю я.

Нет.

Макс Планк.

Очень правильно.

Что, вскричала я, а вы сами?

Я — исключение. Возражает Лизе Майтнер.

А я? Что я такое?

Все было таким волнующим и таинственным. Беспримерный поворот в естественнонаучном мышлении. Совершенно новые, до того даже не угадываемые физические представления. Смелые концепции. Уравнение единой теории поля Гейзенберга. Физика двадцатых годов. Гёттинген. Берлин. Копенгаген. Что-то еще доносилось до нас через те страшные годы. Еще сохранялось некое воспоминание, воздействующее на нас как непреодолимая притягательная сила. Словно можно было на этом воспоминании что-то строить. Словно наука есть нечто абстрактное. Не связанное с ее носителями.

Солнечный апрельский день. Мы втроем стоим перед Государственной оперой, на Унтер-ден-Линден. Видим, как входят туда приглашенные. Пытаемся опознать того или другого. И принимаем решение каждый для себя: мы будем с ними. Со временем.

Двум другим это было, казалось, предопределено, и они уже теперь подчиняли все этой цели. Они составляли элиту нашего курса. Я же была всего-навсего добротный середняк. И кроме того, я хотела быть женщиной. Я угадывала честолюбивые планы своих сотоварищей. Но меня они в расчет не принимали. Ненависть, порожденная дискриминацией, может стать огромной движущей силой. Во всяком случае, я достигла вершины быстрее, чем предполагала в ту минуту. После третьего курса наши дипломы признали и по ту сторону границы. Они мыслили весьма по-хозяйски — в том, в другом немецком государстве.

Но сейчас пока что солнечный апрельский день. Перед Государственной оперой в Берлине замедляет шаг маленькая пожилая дама и смотрит на здание на другой стороне улицы. В этом университете она в 1922 году защитила — первая женщина-физик в Пруссии — докторскую диссертацию. В одном из институтов этого университета она была уважаемым участником знаменитого берлинского коллоквиума физиков. В этом университете ее в 1926 году пригласили на должность экстраординарного профессора. В 1933 году она, из-за еврейского происхождения, была лишена права преподавать. Позднее ей запрещено было также принимать участие в коллоквиуме.

Боль осталась до сей поры. Невыносимая мука в сердце от всего жуткого, что совершалось, когда она уже была за границей и тем не менее чувствовала себя постоянно страдающей. Как удивительно нормально выглядит здесь все сейчас. Она же эту норму никогда больше не в состоянии была принять, не испытывая какого-то недоверия. Что происходит в головах молодого поколения? Вот эта блондинка и два парня, к примеру? Что происходит в их головах?

Стоп. Минутку. Съемка. Вот что это было. Наша подлинная встреча.

Я хочу что-то сказать по этому поводу. Но ее место опустело.

Кое-что меня не удивляет. Мечты о будущем утрачены, что освободило место для воспоминаний. Страстное желание большей преемственности. Ответственность за то, что грядет. Но и расследование истоков. Корней. Только подчеркивая относительность своего «я», можно еще выносить собственное существование.

Бывают мгновения, когда все духовное оставляет меня. И тогда я представляю собой всего-навсего некую мерзкую органическую структуру из хрящей, крови, нечистот и слизи. Я хватаюсь за стену, чтобы не грохнуться от отвращения.

Но мне все же удается вновь разжечь духовную искру. Обращаясь к людям. Устанавливая связи.

С этой точки зрения мои химеры выполняют свои истинные обязанности. Моя встреча с Лизе Майтнер была словно галлюцинация, возникающая как нечто чуждое и словно бы случайное, в которой, однако, все имеет свой глубокий смысл. Тем самым объясняется и кажущаяся независимость моих видений. Мне следует только быть внимательной и отделять галлюцинации от действительности. Мне следует только быть внимательной и не слишком увлекаться. Сохранять свою творческую личность. Не сосредоточиваться на видениях, чтобы в моей нервной системе вновь и вновь не закреплялись те же энграммы.

Продумывая сверхчувственные события своей жизни, я не замечаю никаких признаков подобной угрозы. До сих пор не замечаю. Напротив. Ощущение у меня такое, словно что-то раскрылось во мне, что до сих пор оставалось скрытым. И вот я уже в крайнем нетерпении. Жду. Мысленно даю будущим разговорам самые разные направления.

Поначалу, правда, разговора не получается. Все происходит как с забытыми словами. Чем напряженней ты стараешься их вспомнить, тем недосягаемей укрываются они в подсознании.

В послеобеденные часы меня обычно охватывает оцепенение, сходное с чрезмерной усталостью. Подолгу могу я сидеть на одном месте, не двигаясь. Ощущение такое, словно все во мне смерзлось. Даже ход мыслей стопорится.

Намерение не дать так легко себя победить восходит к тем временам, когда мой отец скончался от болезни. Задумываясь над прошлым, я уясняю себе, что раньше мне большей частью удавалось создавать с людьми моего окружения гармоничные отношения.

Только не с теми, с кем меня связывали сильные чувства. Первый, к кому я относилась с подобной чрезмерно повышенной чувствительностью и одновременно с непомерной требовательностью, был мой отец. Я очень его любила, и это осложняло наши отношения. Я не признавала ни его побед, ни его поражений. Каждую его слабость, каждую ошибку я воспринимала как личное оскорбление. Да, даже историю моего зарождения я так и не смогла ему простить.

На моем письменном столе лежит вырезка из газеты с заголовком: «Права евреев, рожденных от смешанных браков». Готическими буквами. Немногие информационные сообщения на оборотной стороне позволяют определить время публикации: конец ноября 1938 года. Стало быть, сразу после систематически подготавливаемого взрыва народного гнева под красивым названием хрустальная ночь.

«Евреями смешанных кровей первой степени считаются те, у кого евреями были двое дедушек или бабушек, а у евреев смешанных кровей второй степени только одна бабушка или дедушка. Евреи смешанных кровей первой и второй степени имеют временное право имперского гражданства. Они имеют право вывешивать имперский и национальный флаги, а также пользоваться германским приветствием. Для заключения браков евреев смешанных кровей объявлены специальные постановления. В то время как гражданам рейха — евреям смешанных кровей первой степени для заключения брака с чистокровным немцем или немкой или с евреем смешанных кровей второй степени требуется разрешение имперского министра внутренних дел и заместителя фюрера, евреи смешанных кровей второй степени могут без дополнительных процедур жениться и выходить замуж за чистокровных немцев. Между евреями смешанных кровей второй степени браки не разрешены. Евреи смешанных кровей не могут быть государственными служащими, а также супругами государственных служащих. Евреям смешанных кровей не разрешено быть крестьянами. Что касается допущения к врачебной профессии, то имперский фюрер врачей специально постановил, что в ближайшее время ни один еврей смешанных кровей не может быть принят на работу в качестве врача, равно как и немец, состоящий в браке с еврейкой или с еврейкой смешанных кровей. Аптекарями евреям смешанных кровей первой и второй степени работать разрешается. Однако они не могут быть адвокатами». И так далее.

На полях газетной вырезки почерком моего отца записано: перепечатать на машинке! В трех экземплярах! Стало быть, он все еще верил в право.

Неужели во всем этом было так трудно разобраться?

Демагогия в таких масштабах, такой наглости! Было ли что-нибудь подобное прежде! И как искусно все это преподносится. Четко, едва ли не деловито. Втолковывается народу, с младых ногтей воспитанному на праве и порядке. Поняла бы я, наряду с собственным испугом, наряду с мучительной озадаченностью, что этим документом целый народ систематически приучают презирать другие нации? Поняла бы я, как все это включается в программу психологической подготовки к войне?

А если бы они это поняли, что могли бы они сделать? Мой отец? Лизе Майтнер?

Всегда можно. Говорит Лизе Майтнер.

Что?

Что-то сделать.

Я чувствую себя вконец измученной. Ощущение у меня такое, словно я все силы выложила, чтобы сохранить душевное равновесие. Незначительные неполадки могут настроить меня на самый агрессивный лад. Я не собираюсь выслушивать нравоучительные речи. А главное — от человека, который через год после Хиросимы позволил американской прессе избрать себя первой дамой года. Какая сомнительная честь. Ныне более, чем когда-либо.