Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Ночью я просыпаюсь в слезах. Не могу вспомнить своего сна. Но ощущение у меня такое, будто на груди моей лежит камень. Мне приходится закрыть окна, оттого что в котельной опять отключили фильтры.

Близится серый осенний день. Я борюсь с утренней оцепенелостью. Любые признаки тщеславия исчезли бесследно. Все, что у меня еще может получиться, не будет иметь большого значения. Нет такой задачи, которая сохранила бы жизнь.

Это ей очень даже знакомо. Подобное состояние было у нее после того, как в 1938 году она покинула Германию. Говорит Лизе Майтнер. Она, стало быть, опять здесь. Опять сидит в моей комнате. На этот раз я удивлена куда меньше.

Институт Сигбана в Стокгольме был невообразимо пуст. Прекрасное здание, в котором как раз монтировали циклотрон и много других установок для рентгеновского и спектрального анализов. Но об экспериментальной работе и думать нечего. Не было ни насоса, ни реостата, ни конденсатора. В огромном доме только молодые физики и бюрократические правила внутреннего распорядка. Сигбан не заинтересован в ядерной физике, самоуверен, с ярко выраженным пристрастием к громадным аппаратам. Постепенно у нее сложилось впечатление, что он принял ее весьма неохотно. Она очень одинока, в полном отчаянии. Рабочее место у нее было, но не было должности, которая давала бы ей право хоть на что-то. Шестьдесят лет. Уже девять месяцев, как она жила в маленьком гостиничном номере.

В шестьдесят и от меня ничего больше ждать не будут. В шестьдесят меня переведут на пенсию. Да о чем это мы. Если я в шестьдесят еще буду жива, так буду нуждаться в особом уходе. Владеть речью не буду. Язык уже теперь не ворочается так быстро, как раньше. Проявления паралича будут учащаться. Уже отказывает рука. А откажут мышцы лица, я полностью замкнусь в себе.

Да. Она тоже подумывала о самоубийстве. Жизнь — это не только вопрос подвижности.

Мы смотрим друг на друга и чувствуем, что очень близки, а это и неудивительно. Она же — часть меня. Мое создание. Я вижу ее в гостиничном номере в Стокгольме. Узкая, с высоким потолком комната. Черный шкаф. Умывальник с кувшином и фарфоровым тазом. Она маленькая, всеми покинутая, сидит на кровати. Склонила голову. Пальцы сжимают край ночного столика, столешницу из искусственного мрамора. Тусклый свет лампы. Слишком слабый, чтобы читать или работать. Да у нее и книг никаких нет. Разлука с книгами едва ли не столь же тяжела, как и с людьми.

О нет. Это несравнимо. Книги невиновны. Письма рассыпаны на маленьком столике у стены. Начатые и брошенные. До чего же трудно оставаться справедливой.

Я все это вижу, словно была там. Только что я отказалась от месячной командировки в Лондон. Этого в нашем краю никому не объяснишь. Одиночество гостиничного номера. Бегство из него. Депрессии в ранние вечерние часы. Пустые разговоры. Вечно одни и те же.

Провинциализм, который ныне не связан с определенной местностью. И конечно же, унижения. Вместе с убывающей работоспособностью ослабевает и уверенность в себе. И вот мне уже надобен корсет из титулов и должностей. Опора, которая за границей не поддерживает. И вот мне уже надобна благотворность привычки. Основательность моих знаний. И вот уже трудно себе представить, что надо что-то начинать сначала.

Чужой язык. Она не в силах была освоить чужой язык. Слабеющая память на все новое? И это тоже. Разумеется. Но это не объясняет нерасположения. Самой настоящей неприязни.

Верно. Она спасена. Она живет. Она еще сама не знает, как много это значит. Она с трудом представляет себе, что ее ждет. Хотя высказано было все в открытую. Четкая программа.

«…должна сказать, что годы до 1933-го побуждали нас к активной работе. Нам нужны были, и мы конструировали в обоих отделениях сложные приборы, мы были окружены толпой молодых людей, докторантами, сотрудниками, и не только они учились у нас, но и мы многому могли у них научиться в том, что касалось человеческих отношений, а иной раз и нашей работы. Нас связывало действительно сильнейшее чувство общности, которое основывалось на взаимном доверии и способствовало тому, что мы без помех продолжали нашу работу и после 1933 года, хотя в политических вопросах мы не придерживались единого мнения; но все мы были едины в своем желании не допустить ломки нашей личной и профессиональной общности. Это было характерной особенностью нашего круга, которую я познавала на собственном опыте вплоть до моего отъезда из Германии».

Мы не придерживались единого мнения!.. Сказано неискренне, даже как-то непорядочно. Возможно, фактам и соответствует. Но так говорить нельзя. Нельзя с точки зрения сегодняшнего дня и всего, что мы узнали в последующие годы. Я вскакиваю и начинаю бегать взад и вперед по комнате. Я готова проявить терпимость. С тех пор как сама за все отвечаю, я сужу не столь категорично. Ибо необходимо подумать и о том, что скажут те, которые придут после нас. И все-таки. Неужели она и правда верила, что достаточно быть австрийской гражданкой, чтобы оставаться от всего в стороне?

Сегодня? Конечно, сегодня она знает, что было не просто глупо, но и совершенно ошибочно тотчас не уехать. Говорит Лизе Майтнер. В ту пору мы еще тешили себя какими-то надеждами. Верили даже, что можем чего-то добиться. Но ужасы превзошли все, чего мы страшились. «Когда я по английскому радио услышала вполне деловое сообщение англичан и американцев о Бельзене и Бухенвальде, я громко зарыдала и не спала всю ночь».

Моя бабушка сошла с ума. Во всяком случае, так рассказывали. Проблема была разрешена в соответствующей клинике как часть значительно большего, твердо намеченного окончательного решения. Поскольку моя бабушка была еврейка.

Она гордилась, как мне рассказали, своей расой и вела свое происхождение непосредственно от царя Давида. Деньги или собственность в ее семье целью не были. Только средством. Все члены семьи утверждали себя как личность образованием и культурой. Они чувствовали себя так тесно связанными с окружающим культурным слоем, что для всего, последовавшего затем, подыскивали лежащие вне этого слоя причины. Евреев на востоке, к примеру, о которых говорили, что они дискредитировали свою расу.

Но подобные конструкции рушились под грузом фактов.

Бабушка, будучи из-за несчастного случая прикована к постели, окружила себя книгами и письмами. Но в какой-то момент она перестала читать. Не брала больше в руки своего Гёте. Известия со всего света стали скуднее.

Точно в четыре часа дня дедушка открывал двери ее комнаты. Подготовленная сиделкой к посещению деда, бабушка лежала, красиво причесанная, на подушках. Дедушка говорил:

— Я рад, что сегодня ты себя хорошо чувствуешь.

После чего усаживался в кресло у ее кровати. Больше они не говорили друг с другом. Их мало что связывало. Но в последние годы создавалось впечатление, словно бы их молчание было весьма красноречивым.

Через полчаса дедушка откашливался — он был заядлый курильщик, — поднимался, делал два-три шага по комнате перед кроватью и прощался.

Когда бабушка отказалась принимать пищу, дедушка не настаивал. Он не возражал также, когда сын принял решение отправить мать в клинику. Дедушка, человек властный, несдержанный, потерял всю свою энергию с тех пор, как рухнул мир его духовных ценностей. Еще до того, как вступили в силу нацистские законы наследования, он завещал все, чем владел, этому сыну, который, казалось, лучше сумел приспособиться к новым временам. Что этих двоих никак не сблизило.

Поздней осенью, вскоре после смерти бабушки, дедушка однажды вечером вернулся домой насквозь промокший. Никто не мог объяснить, каким образом это могло случиться. Его уложили в постель, и через несколько дней он скончался.

Быть может, они встречались. Моя бабушка Рена и Лизе Майтнер, в юности они обе жили в Вене. Быть может, Августа, сестра Лизе, аккомпанировала девочке Рене на фортепиано. Голос моей бабушки все очень хвалили. Превыше всего бабушка ценила Вагнера.

Лизе Майтнер ничего этого не помнит. Ее мало влекло к подобным дружеским встречам. Ее интерес к физике обнаружился очень рано. Две красивые старшие сестры и пять младших братьев и сестер! Она смотрит на меня многозначительно, словно я должна понять, что две старшие сестры и пять младших братьев и сестер — достаточная причина, чтобы заинтересоваться физикой. Я понимаю. И мы обе смеемся.

Отец хотел, чтобы она прежде получила диплом преподавательницы французского языка, дабы в случае необходимости зарабатывать себе на жизнь. Только после этого ей разрешено было готовиться к экзамену на аттестат зрелости. Всего экзаменовалось четырнадцать девушек, она была одной из четырех, выдержавших экзамен. В двадцать два года. Через пять лет она защитила докторскую диссертацию в Венском университете. Вторая женщина, защитившаяся в области физики.