Красная роса - Юрий Збанацкий

Уже позже капитан Рыдаев до мельчайших подробностей вспомнил детали критического момента… Момента, до которого все на свете было в порядке, над землей царила тишина, с востока неслышно надвигалось утро, щедро осыпало мелкой росой травы и листья деревьев, все живое досыпало глубоким предутренним сном, все было так, как и всегда.

И вдруг земля вздрогнула. Рыдаев вспомнил недавнее землетрясение. Эпицентр его терялся там, в глубине Карпат, ближе к Альпам. Все встревожилось, всколыхнулось, задрожало тогда вокруг, задвигалась по комнате кровать, на которую после ночных забот прилег начальник заставы, с окна полетели горшки с красной, как жар, геранью, сорвалась и упала на пол рамка с портретом маленького Спартака, висевшая на стене; этот невероятный погром и разбудил Рыдаева; он, сразу поняв, что произошло, на ходу одеваясь, выбежал из комнаты… Капитан на сей раз даже определить не успел, подобно ли это землетрясение пережитому, из-за речки ударил залп, почти одновременно над заставой взлетели высокие столбы огня, земли и дыма; это взрывались снаряды. За первым залпом последовал второй, третий, застава на глазах превращалась в развалины, пылала свечой, гибла.

Кони под всадниками вздыбились, неистово заржала под Раздолиным кобыла — ее жеребенок остался в конюшне, — сразу почувствовала, что произошло непоправимое. Кони инстинктивно сбились в кучу, тянулись друг к другу головами. В тот миг, когда всадники наконец рванули вперед к заставе, немного впереди, справа, ухнул снаряд, затянуло утренний чистый простор, брызнуло в глаза едким зеленовато-жидким дымом. Лошадь Рыдаева крутанула в сторону, галопом рванулась влево, возможно, это и спасло капитана от верной гибели; второй снаряд разорвался именно в том месте, где они только что были. И все же осколки догнали лошадь, смертельно ранили ее. Рыдаев успел выброситься из седла, закатился в поросшую травой давнюю вымоину.

На какой-то миг его оставило сознание, затем он уже снова все видел и все понимал, вот только тело почему-то стало непослушным. Почему он лежит в какой-то яме? Стало стыдно — бойцы примут это за испуг, подумают, что капитан нарочно замаскировался в укрытии. Еще несколько снарядов разорвались почти рядом, затем артиллерийский обстрел прекратился. Но пулеметные и винтовочные выстрелы глухо откликались в тех местах, где залегли пограничные секреты и стояли посты. И вдруг послышалось тревожное, призывное, отдалявшееся ржанье кобылы. «Неужели Раздолин помчался в это пекло?» — вяло подумал Рыдаев. И сам себе удивился, словно с осуждением подумал: а как же иначе мог действовать лейтенант? Ведь на заставе была его жена, товарищи…

Рванулся, чтобы встать, чтобы бежать на заставу, — и упал от резкой, нестерпимой боли. Опомнился только тогда, когда Карпенко и два пограничника, подошедшие из ближайшего «секрета», вытащили его из вымоины.

Следующей ночью начались их мытарства.

Фашисты быстро разгромили заставу, не смогла выдержать бешеного обстрела и мощного наступления горстка пограничников. Немецкие танки, машины обошли ее стороной, проскочили вперед. Вражеское командование, не придав особого значения немногим пограничникам, которые оставались на своих постах, бросило войска дальше, и под вечер горячая канонада разгорелась уже в тылу бывшей заставы, наверное, на подступах к ближайшему городу, который был километров за тридцать.

Значит, началась война. Застава была полностью сожжена, не нашли там ни единой живой души, почти на всех постах погибли хлопцы в фуражках с зелеными околышами. Собралось всего шестеро человек — раненый Рыдаев, еще двое раненых и три здоровых красноармейца. Раздолин был невредим, но все время молчал, не откликался ни на один вопрос — уже немного позже знаками объяснил, что после взрыва снаряда его выбросило из седла, он ударился о землю, глаза засыпало песком, а уши перестали слышать.

Рыдаева ранило в правую ногу, осколок глубоко засел в мышцах, к тому же именно на эту ногу он падал с коня, и кость не выдержала удара, треснула. Не то что ступить на ногу, пошевелить ею не мог.

Первую медицинскую помощь оказывали, как умели, пограничники, так как фельдшер или был взят в плен, или, может быть, похоронен под пожарищем, тлевшим на месте заставы. Ногу кое-как выпрямили, зажали в лубяные тиски, болело нестерпимо, но Рыдаев, стиснув зубы, молчал, знал, что другой помощи ждать неоткуда.

День пересидели в кустарнике. Раненые остались здесь и на ночь, а здоровые тем временем разведали обстановку. На другой день тоже пришлось прятаться, прислушиваться к тому, что происходило вокруг: к счастью, фашистские войска шли стороной, сюда никто не заглянул.

— Считают, что уже нас завоевали, — болезненно скривил губы Рыдаев.

— Что же делать будем? — послышался чей-то вопрос.

Рыдаев знал, что нужно было делать, но пока язык не поворачивался отдать приказ. Надо было выходить из вражеского тыла, догонять своих. Он ни на минуту не засомневался в том, что фашисты все равно будут разбиты. Зайти могут далеко, будут наступать, побеждая разрозненные, похожие на его заставу части и гарнизоны, но так будет недолго. Только до момента, пока отмобилизуется, вооружится, организуется и займет оборону Красная Армия. А тогда все переменится, кто доживет, станет свидетелем того, как через те же переправы захватчики покатятся назад. Рыдаеву никто не возражал, знали все: так будет. Но когда это будет? И как быть сейчас горстке раненых и небоеспособных?

Лейтенант Раздолин беспрерывно протирал слезившиеся глаза, старшина Карпенко время от времени раздирал ему красные, воспаленные веки и осторожно добывал оттуда свернутым платочком крупные песчинки, промывал глаза теплой водой из фляги. Лейтенант понемногу начинал видеть, но еще ничего, не слышал, в ушах до сих пор нестерпимо шумело…

В полдень Раздолин встал на ноги, молча походил по дубраве, вернулся с двумя длинными жердями. Забрал, у кого можно было, ремни, снял все ремни и с Рыдаева, начал скреплять ими жерди, и Рыдаев сразу же понял: лейтенант начал готовиться к тому, о чем только что думал, пока еще не решаясь сказать, он сам, начальник, так как ему было стыдно заставлять бойцов надрываться.

К вечеру Рыдаева уложили на самодельные носилки. Они получились неуклюжие, поврежденная нога не находила в них покоя, и капитан, решив, что ему все равно этого не вытерпеть, попросил:

— Нет, мальчики мои милые. Разве вы со мной пройдете? Идите, догоняйте, а я найду выход…

Раздолин внимательно всматривался в лицо Рыдаева, хотя и ничего не слышал, но, наверное, по выражению лица догадался, что тот говорит, и рассердился, заволновался, от этого возбуждения оглушительно зазвенело в ушах, заболело, сразу потекло из них что-то теплое, он потер ладонью, ладонь окровавилась, но до слуха неожиданно дошли слова капитана:

— Из-за одного обезноженного не стоит гибнуть вам всем, здоровым…

— Брось, капитан, — заикаясь, заговорил Раздолин. — Командование принимаю на себя. Выйдем.

Уверенность лейтенанта или, может быть, его чудодейственное исцеление подействовали на людей, плеснули силой и надеждой в сердце каждому.

— Да ясно, выйдем! — поддержал лейтенанта старшина Карпенко.

— Под лежачий камень вода не течет, — заметил кто-то.

Они вышли в путь. Вел лейтенант Раздолин. Вел по азимуту, придерживаясь единого направления — на восток. К линии фронта, туда, где грохотали пушки, где шли ожесточенные бои, где были свои. Он, еще нездоровый, с кровавыми пробками в ушах, взял на себя всю ответственность за этот поход, вел небольшую группу умело и осторожно, повинуясь профессиональному чутью пограничника, замечал на своем пути каждую подозрительную стежку, часто останавливал отряд перед опасностью, хладнокровно выяснял обстановку и, только убедившись в возможности двигаться дальше, отдавал приказ о походе. Карпенко с рослым сержантом почти без передышки несли носилки, только изредка кого-нибудь из них подменял лейтенант, который упрямо не хотел считать себя раненым.

О жене Раздолин не вспоминал, словно у него ее никогда и не было. Капитан Рыдаев понимал, что лейтенант гасит в себе жгучую боль. И как-то, выбрав момент во время дневного отдыха, когда Карпенко с хлопцами пошли добывать в лесных чащах какой-нибудь харч, капитан сказал своему Раздолину:

— Не теряй надежды, лейтенант. Может быть, и она вот так, как мы, пробивается где-то к своим, женщина она сообразительная…

Раздолин растроганно мигнул воспаленными глазами, вытер ладонью слезы, тяжело вздохнул.

— Напрасная надежда… Скорее всего заживо сгорела…

Тяжелые спазмы перехватили Раздолину горло.

Во все последующие дни ни Рыдаев, ни Раздолин не возвращались к этому разговору; втянувшись в походный ритм, шли по ночам, шли днем, когда это было возможно, отдыхали только по мере необходимости, потеряли счет дням и ночам: позади остались волынские кустарники и болотянки, с большими усилиями форсировали несколько маленьких и даже больших речек, километр за километром преодолевали пространства Полесья; иногда даже заходили в села, в те, где враг еще не появился; случалось, что и подвозили их на крестьянских подводах. Поход проходил без особых приключений, если не считать потерь, которые понес их маленький отряд: они остались вчетвером, так как двое раненых то ли ненароком, то ли сознательно отстали. Во время привала залегли неподалеку, отдыхали; когда отряд тронулся, все видели, что и они поднялись на ноги, но к следующему месту отдыха уже не прибыли.