В путь-дорогу! Том III - Петр Дмитриевич Боборыкин

черноволосому фуксу, только-что пріѣхавшему изъ Россіи: — бѣги и анцигируй туда, знаешь, въ Розовую улицу, чтобъ сейчасъ-же шли къ Лукусу иа квартиру.

На сходкѣ сидѣли угрюмые бурсаки, уже нѣсколько дней ничего не пившіе вслѣдствіе полнаго оскудѣнія финансовъ. Многіе сдѣлались уже филистрами. Жирный еще больше потолстѣлъ, а татуированный совсѣмъ облѣзъ.

— Господа, — началъ Лукусъ, когда вся компанія собралась. — Въ нашемъ положеніи мы должны быть консеквентъ. Нѣмцы до такой степени арогантъ, что мы должны ихъ предупредить. На послѣднемъ конвентѣ, мы послали имъ бумагу, которую они не снесутъ. Неужели же мы допустимъ, чтобы эти кноты сдѣлали намъ какой-нибудь афронтъ или подвергли насъ ферруфу.

— Какъ можно, нѣтъ, — заговорили бурсаки, — этого нельзя допускать!

— Потому я предлагаю, господа, рѣшить: не лучше-ли намъ теперь ауфлезироватъ нашу корпорацію?

— Какъ ауфлезировать? — вскричали два три голоса.

— Да такъ же, господа.

— Послушай, — началъ Мандельштернъ: —это совершенный консеквентъ: не нужно допускать до того, чтобы нѣмцы посадили насъ на ферруфъ; но если мы ауфлезируемъ корпорацію, то что же насъ ожидаетъ? Мы будемъ просто вильдеры, которыхъ припишутъ къ чухнамъ.

— Вы не дали мнѣ договорить, господа, — возразилъ Лукусъ: —нельзя допустить, чтобы кноты нѣмцы приписали насъ къ своимъ корпораціямъ; но у васъ есть другой выходъ: составимте такую бумагу въ шаржиртенъ-конвентъ, гдѣ мы скажемъ, что наша національность и другія причины даютъ намъ право, ауфлезпруя корпорацію, образовать свое общество и не гарантировать команъ.

— Не позволятъ! — крикнулъ татуированный.

— Ну, это еще вопросъ, позволятъ или нѣтъ. Если и посадятъ насъ на ферруфъ, то лучше же за то, что мы отложились отъ комана, нежели за какой-нибудь штрундъ, чего мы можемъ ожидать съ часу на часъ.

Всѣ заговорили, и долго Несторъ корпораціи не могъ продолжать своего propositum.

— Надо написать такую бумагу, — наконецъ заговорилъ онъ, улучивъ минуту — и пригласить русскихъ вильдеровъ участвовать въ этомъ. — Ихъ здѣсь нѣсколько человѣкъ.

— Да что, они кноты, связываться съ ними! — закричали бурсаки.

— Прекрасно, такъ, господа, но нужно быть консе-квентъ. Лишніе голоса намъ необходимы, а мы въ бумагѣ нашей будемъ говорить о національности; стало быть, надо пригласить всѣхъ русскихъ, кромѣ, разумѣется, тѣхъ, которые въ нѣмецкихъ корпораціяхъ и совсѣмъ очухонились.

Пошло на голоса. Мнѣніе Лукуса взяло верхъ. Мандельштернъ сѣлъ писать бумагу съ разными нѣмецкими закорючками.

— Христіанъ Ивановичъ, — обратился Лукусъ къ Цифирзону — ты посылалъ въ Розовую улицу?

— Посылалъ, — отвѣтилъ бывшій ольдерманъ. — Они должны скоро явиться сюда.

— Это кто? — спросилъ желтый, который въ послѣдніе три года сталъ еще дубоватѣе.

— Это вотъ онъ, — и Лукусъ указалъ на растерзаннаго филистра, — сдѣлалъ proposition, которое я нахожу очень консеквентъ: обратиться къ полякамъ. Между ними есть очень хорошіе ребята, мы имъ разскажемъ наше положеніе и хотя у нихъ нѣтъ представителей на шаржиртенъ-конвентѣ, но они могутъ насъ поддержать.

Это опять взволновало бурсаковъ, но опять proposition Лукуса принято было большинствомъ голосовъ. Впрочемъ, во всякомъ случаѣ предстояла необходимость стушеваться и покончить съ буршикозной жизнью. Въ восьмомъ часу, въ дверь съ задняго крыльца постучали, и единственный фуксъ, черноватый малый съ длинными волосами, ввелъ трехъ поляковъ, представителей двухъ партій польскаго общества Щегула и Огула, т. е. студентовъ изъ Литвы и изъ Короны. Поляки эти были Францъ Эльшаньскій, Адамъ Шуляковскій и Вацлавъ Тшжечекъ. Литвины были рослый народъ, съ толстыми носами и губами. Вацлавъ Тшжечекъ — худой, черноватый студентъ, съ нервнымъ лицомъ, въ синихъ очкахъ. Всѣ трое были одѣты въ чамарки и большіе сапоги.

— Мы васъ просили, господа, — началъ почему-то желтый, не давши говорить Лукусу: — принять участіе въ нашемъ дѣлѣ.

Паны двусмысленно улыбнулись.

— Мы, господа, хотимъ ауфлезировать свою корпорацію, потому что мы, наконецъ, русскіе, но намъ не хорошо будетъ приписаться вильдерами къ этимъ чухонцамъ. Поэтому мы хотимъ, во примѣру вашему, составить особое общество и не гарантировать комана.

— Добже, — сказалъ одинъ литвинъ подобродушнѣе.

Остальные молчали.

— Вотъ видите ли, господа, — прервалъ Лукусъ нескладную рѣчь желтаго. — Насъ здѣсь, какъ вамъ извѣстно, очень мало. Ну, и согласитесь, что національность много значитъ. Вы тоже когда-то составляли корпорацію — Полонію, а потомъ пришли къ Ueberzeugung, что это не консеквентъ. И теперь вы совершенно свободны отъ всѣхъ этихъ чухонскихъ законовъ (Лукусъ все это говорилъ, скрѣпя сердце); стало быть, почему же намъ, видя, что нѣмцы дѣлаютъ намъ разныя гадости, грозятъ посадить насъ на ферруфъ, не отдѣлиться отъ нихъ навсегда!

Представитель Огула смотрѣлъ насмѣшливо изъ-подъ своихъ синихъ очковъ, и все дожидался, чтобъ ему объяснили, зачѣмъ же собственно притащили его и двухъ молодцовъ изъ Щегула.

— Мы хотѣли бы знать, — продолжалъ Лукусъ: — можемъ ли мы надѣяться на вашу поддержку?

— Польскій конвентъ, — отвѣтилъ одинъ изъ литвиновъ — не вмѣшивается въ дѣла корпорацій между собою. Нѣмцы ничего вамъ сдѣлать не могутъ.

— Да, — прервалъ его Лукусъ: — но намъ бы хотѣлось знать, какъ вашъ конвентъ смотритъ на это дѣло.

— Мы не можемъ говорить чужимъ того, что у насъ бываетъ на конвентѣ, — съ разстановкой произнесъ представитель Огула, опуская глаза.

Дѣло выходило дрянь. Славянскіе принципалы вели себя очень холодно и двусмысленно. Оставалось напоить ихъ чайкомъ, а потомъ дать по стакану пива съ бутербродомъ: на сженку корпорація уже не имѣла средствъ.

— Нѣмцы васъ боятся, — говорилъ желтый одному изъ поляковъ за бутылкой пива. — Вы съ ними не выходите на ихъ глупыхъ гиберахъ, а сейчасъ на мензуру и пифъ-пафъ. Если они увидятъ, что вы за насъ, тогда не будутъ арогантъ.

— Наши ландсманы, — отвѣчалъ ему представитель Огула: — сами себѣ завоевали эту свободу отъ нѣмецкихъ правилъ. Ну, вотъ и вы также постарайтесь…

— Да, — подхватилъ Лукусъ: — но тогда было другое время, и васъ считалось больше чѣмъ теперь, и вы составляли одно общество.

Славянскихъ принципаловъ проводили весьма вѣжливо; но по уходѣ ихъ тотчасъ смекнули, что отъ нихъ какъ отъ козловъ — ни шерсти, ни молока. Бумага къ нѣмцамъ была переписана, и Цифирзонъ отдалъ фуксу приказъ, справиться въ Pedellstube объ адресѣ всѣхъ русскихъ вильдеровъ, въ томъ числѣ и Телепнева, и просить ихъ явиться на конвентъ бурсаковъ черезъ три дня, въ квартиру желтаго, въ двѣнадцать часовъ. Всѣ сидѣли, какъ въ воду опущенные. Гезефу не на что было достать, корпораціонныхъ долговъ заплатить нечѣмъ. Все точно ждало появленія какого-нибудь чуда, которое бы возродило бурсацкую корпорацію. Унылыми глазами смотрѣлъ растерзанный филистръ на первую страницу тетради, въ которой записывались протоколы сходокъ, разрисованную разными бурсацкими трофеями, и гдѣ, посрединѣ, была разноцвѣтная надпись: Vivat, crescat, floret Rutenia!

V.

«Нельзя же мнѣ», однако, думалъ Телепневъ, сидя въ своемъ вольтеровскомъ креслѣ, «не поѣхать къ нимъ хоть вечеркомъ. Положимъ, это простая,