Геи и гейши - Татьяна Мудрая

За этими донельзя серьезными забавами наступило утро.

— А раз утро, — зевнул Василий, — пора мне спать-почивать, как коту-баюну. Вечером продолжим.

— Не продолжать, а насовсем выбираться тебе пора из того, что насочинял! — с негодованием произнесла стройная, как писчая трость, Аруана. — Надо же, заставил циника впасть в сентиментальную повестушку, а к бесстыжей лунной ведьме привил сострадание. Порядок знаков зодиака едва не спутал и только потом опрометью поправил, но как! Попа между любовников воткнул… Да и стиль у тебя сбивчивый и амбивалентный — то едва ли не по фене ботаешь, то без каких-либо перебивок влазишь прямиком в куртуазный маньеризм; и не поймешь, среднеарабские любовные трактаты при том цитируешь или методпособие для начинающего наркомана. Оставь ты этих влюбленных в покое, пожалуйста. Они свое право на самостоятельную жизнь вот как заслужили.

— А что, и оставлю, — с удовольствием отвечал он, кутаясь в свои пледы еще плотнее. — И выберусь, благо есть куда. Я тут кстати вспомнил, что однажды в очередном припадке трезвенности учредил Кабачок Тринадцати Стульев — столько было нас всех; хорошие мои друзья плюс я сам. В этот клуб полагалось вступать одним лишь полным кавалерам Золотого Руна, а форменное одеяние членов состояло из обтяжных белых кюлот с голубой лентой, подвязанной под правым коленом, длинного барежевого эскарпа, замотанного вокруг шеи и с концом, перекинутым через плечо, а также зеленого сюртука в талию. Ну и, конечно, на шее — барашек, висящий в позе полнейшего изнеможения. Шашлыков из баранины в Кабачке, разумеется, не подавали, равно как и чихиртмы, — считалось кощунством по отношению к эмблеме.

— И сидели, наверное, на простых скамейках, чтобы не оскорблять затянутыми в бендеровские штаны задницами самого наиглавнейшего символа, — фыркнула Ткачиха. — Что за чушь ты несешь!

— А руно — это потому, что сам я баран, — с удовольствием продолжил Василий, не обращая внимания на ее реплику. — Сидели же мы, то есть собирались, — на шестнадцатой полосе одного толстенного периодического издания раз в неделю, хотя мест там было всего двенадцать. Но это обстоятельство не было нам бедой и помехой: ведь один из нас обычно находился в отлучке — искал свой Грааль, чтобы заслужить персональную овечью шкуру и получить из ручек своей дамы интимный девиз, вышитый на голубенькой ленточке… О благие времена! О пани Бася, моя Прекрасная Леди! О мой верный оруженосец Михрютка! О пан Директор и Пан Профессор, мои преданные вассалы! Где вы теперь? Каким ветром вас разметало? Увы, где прошлогодние снега…

— Что называется, в небесах раскрылись люки, — вздохнула Аруана, — оказалось, это глюки. Ладно уж, заползай на свой персонально заслуженный стул, что стоит за овальным столом, и спи дальше в частном порядке. Главное теперь — за Беляной уследить.

А издалека доносилось тихое:

«Спят не разнимая рук,С братом — брат,С другом друг.Вместе, на одной постели.Вместе спали, вместе ели».

Это Лунная Дева, Бузинная Дочка своей Бузинной Матушки, вспоминала стихи своего литературного прототипа как свои собственные, готовясь во всеоружии встретить грядущий день.

День же после того ночного безумия, будто наведенного на них кем-то, вдруг возник во всей своей ясности и простоте, осветив на могильной плите парочку достаточно полнокровного вида. Странно только, что по неизвестной причине никто из дневников — обслуги и посетителей — не видел их и в упор. Но то было им только на руку: сладостная легкость и уверенность в безнаказанности одели их наготу как плащом и позволили невозбранно любоваться окрестностью.

Ибо рассвет протрубил кладбищенский сбор, и на территорию выбросились первые десанты.

Здешний город мертвых содержался образцово и не без изящества: то было модное кладбище, раскинувшееся почти что на всю пригородную зону, и в родительские дни живых тут бывало никак не меньше, чем мертвых, а бодрствующих — куда меньше, чем спящих. Всё же утром, днем и ранним вечером это кладбище было полно жизни: гости ухаживали за газонами и клумбами, подновляли черноту загородок и позолоту надписей, красили завалинки — словом, делали для себя то, что Мариана творил ради всех. Солнце тем временем старательно освещало склепы благородных очертаний: некоторые, проткрыв свои врата, показывали полированные и инкрустированные саркофаги и надгробия из полудрагоценных минералов. «Дикие», то есть отдельные могилы были немногим хуже коллективных захоронений, тем более, что вольный воздух давал возможность прихлопнуть дорогого покойника особенно авантажным памятником.

— Покой отеческих могил, — философствовал Влад, — любовь к отеческим гробам — главное, для чего индивиду необходима родина. Всем нам суждено пасть в землю трупом и прорасти деревцем — но зачем из этого сотворять спектакль в декорациях? И к тому же спектакль любительский, а декорации — сплошное дурновкусие. Одно утешение — это те, кто подрастает…

Тем временем ребятишки, которых взяли с собой старшие, катались по тропинкам на роликах, а более продвинутые — на скейтах. Был здесь, однако, не только парк культуры и отдыха, но и дендрарий совокупно с травницей — женщины всех возрастов собирали букеты и травы вовсе не для того, чтобы возложить на могилки, а их мужья заламывали березки с дубками явно не ради того, чтобы их обметать. Неподалеку был водоем, который выдавал себя умеренным уханьем, плюханьем и бульканьем.

— Вот уроды и уродища! Воду для полива мутят, — ругался Влад.

Мирные занятия временами прерывались медленной величавостью марша — очередной постоялец прибыл на место; родичи роняли слезы и швыряли в него комками земли. Кое-кто, приустав, садился тут же, у родимого памятника, расстилал на нем полотенце и выгружал съестной припас. Некая его часть — обычно в виде стакана водки, накрытого хлебной горбушкой, — предназначалась самому упокоившемуся в мире.

Влад, пользуясь своей невидимостью, потихоньку увел немного еды.

— Была у нас родительская ночь, а теперь будет родительский день, — прокомментировал он это действие, оббивая крашенку о мраморный угол. — У нас что, под носом не кругло? Такие же почти, как эти, отягощенные землей. Да, я не врубился: ты что, застеснялась или напрочь питаться не можешь?

— Не совсем: рябину иногда грызу, — пояснила она. — Знаешь, какая это сладость пополам с горечью — совсем как наша жизнь! Жаль, рано еще для нее. А земляника только что отошла — так еще жальче: ведь слаще кладбищенской земляники ничего в мире нет.

— Ну, как я понял, для тебя это чисто духовные радости, — ответствовал Влад. — Хотя я бы факт проголодался, на Луне сидя.

— А спустившись наземь, заразился бы от партнера плотской жизнью в самом тяжелом ее проявлении, — фыркнула Марфа. — Куда там СПИДу!

— Так зубоскаля, они и сидели, наблюдая за тем, как всё большее количество народа заканчивает свои хлопоты и рассаживается вокруг могил перекусить за компанию с родными мертвецами.

— До чего разнообразны погребальные обычаи! — расфилософствовался экс-журналист, потихоньку уволакивая чудовищно пышный бутерброд с паштетом, сыром и петрушечным маслом, многоэтажный, как простонародная божба. — Есть страны, где свежего покойника потрошат, обжаривают в масле, в сидячем виде поместив на специальную сковородку особо крупного размера, и обматывают фольгой, как и прилично жаркому, а потом сажают на крышу отчего дома. И это еще не самое крутое: кое-где мертвых вешают на дерево, кое-кого из них потрошат, и не просто, а засовывая препарированные органы обратно внутрь, будто это фаршированный помидор. Иных прячут под многоступенчатую пирамиду, чтобы душе легко было по ее поверхности подняться на небо, а тело никуда не удрало из-под тяжеленного пресса. Кое-то особо умный режет свеженький труп на мелкие кусочки, засаливает и рассылает в банках по всем родичам, чтобы и они причастились. Парсы и буддисты птичкам и бродячим собачкам себя дарят — очень, между прочим, гуманно. Я ведь немало поездил по своим репортерским делам: но нигде и никогда не видел, чтобы покойником распоряжались так бездарно, как в этой стране! Если они желают, чтобы прах поднялся к небу, то зачем его эдак тотально припечатывать? А если стремятся вырастить из него что-нибудь путное, к чему засовывать в деревянный пенал? Положим, пенал тоже не вечный, только всё одно — лишнюю гниль разводить. Костер не в пример веселее будет.

— Ты не любишь своей родины, коли называешь ее «этой»?

— Да нет, люблю, наверное. По-английски. Они ведь часто говорят о ней «эта страна», а наиболее радикальные прибавляют: «Боже, покарай Британию за ее мерзости». Понимаешь, с родиной получается так же, как с человеком: если ты в христианской «агапэ» отделяешь человека от его неприглядных поступков и любишь его несмотря на них — потому что человек всегда иное, чем его конкретные дела, — то что мешает нам делать такое в христианской ненависти? То есть быть нетерпимым ко всякого рода грехам, даже если это грехи наших любимых? Мы так не умеем: но я всю жизнь мечтал и рассуждать о родине, как англичанин, и уйти из нее по-английски, не прощаясь.