Геи и гейши - Татьяна Мудрая

К сожалению, волосы на пластике не приживались, и череп был абсолютно лыс; поэтому срочно был заказан комплект париков, усов и бородок, позволявший визажисту Тулова гибко разнообразить имидж последнего в зависимости от той аудитории, с которой тот общался. Ибо политическая деятельность Тулова становилась не менее бурной, чем просветительская.

Словом, уж теперь-то Тулову было во что есть со всею пристойностью, не то, что раньше. Но главное — было что есть и пить, где жить, во что одеваться и с кем перепинаться. А чем более росло материальное благополучие Тулова, тем большие перспективы это сулило всему человечеству в плане научного, социального и экономического прогресса, и рядовые члены заранее предвкушали, как блага, ныне роящиеся вокруг Тулова и его сподвижников, изольются непрерывным и нескончаемым потоком на всех. В отличие от предшествующих времен, эта утопия уже со всей определенностью воплощалась в явь, обретая конкретные черты. Ибо Научный Центр по сохранению Тулова — важнейшего, как говорилось в его проспектах, национального достояния — нетленным, а также другой Центр, по выращиванию и пересадке жизненно важных органов, щедро делились плодами своих разработок и наработок со всем гражданским населением — и, кстати, за вполне разумную цену или вообще в порядке благотворительности.

Крепкая семья — критерий благонадежности. Поэтому со временем Тулову приискали прелестную жену из его круга: интеллигентную, пылкую, молодую и прекрасно сложенную. Она была с ним в большой дружбе: ей нравилось, что его можно причесывать и наряжать, как куклу, и оттого она как бы каждый день имела дело с другим мужчиной. От такой совместной игры родилось двое сыновей, славные пареньки, будущая гордость отечества. Правда, они тянулись не так к отцу с матерью, как к учителям и сверстникам: но ведь это всеобщая головная боль, даже если она и фантомная!

Наконец Тулову, гражданину сколь знаменитому, столь и скромному, предложили баллотироваться в губернаторы, чтобы иметь гарантированную платформу для его президентских выборов. И вот в то самое время, когда уже начали разворачиваться знамена блестящей и победоносной предвыборной кампании, в Тулове нечаянно появилась, прочно засела, укоренилась и дала ростки не очень удобная Мысль. Состояла она в том, что при нынешней моде на всё природное и натуральное кандидату на пост первого лица в государстве — и, тем более, самому первому лицу — приличествует соответствовать моде на все сто. Ну и, может быть, нечто иррациональное, поднявшееся из глубин его души, некое тайное, не вполне изжитое сиротство постоянно толкали его водрузить на плечи предмет, изготовленный самой природой из природного же сырья.

Так начались эпохальные поиски органа, годного для подсадки. Надо сказать, что реальная власть Тулова к тому времени приобрела фактически мировой масштаб, хотя в быту это едва проявлялось: скромен и неприхотлив он был донельзя. Но и у такой многообъемлющей власти возникли солидные затруднения. Смертная казнь успела приобрести формы, гораздо более совместимые с возросшим национальным самосознанием, и грозила вовсе сойти на нет, заменившись пожизненными ударными работами. Хотя многие добровольцы вызвались пожертвовать своему божеству самую верхнюю свою конечность, предложенные ими объекты не удовлетворяли с эстетической стороны его самого, а с медицинской — его врачей. Перспектива подвергнуться пластическим операциям и курсу терапии, подавляющей иммунные реакции отторжения, казалась Тулову весьма непривлекательной и попросту опасной.

Вот тут-то кое-кого из приближенных к Тулову патриархов осенило; а что, если попытаться узнать судьбу его законной, хотя и согрешившей головы? Авось не в летейские воды канула и не сгнила под слоем негашеной извести. Заодно не помешало бы доискаться, наконец, чьими стараниями она исчезла с места законного ее усекновения…

Долго ли, коротко — а при современном состоянии розыскных наук и транспорта вполне вероятно, что коротко, — искомая голова была найдена, и где — почти что рядом!

Это была небольшая поверхностная пещера, которая была как-то очень кстати обнаружена в том месте близ государственной границы, на которую наряду со страной Тулова претендовало его, места, коренное население. Десантников, проникших туда первыми, поразил воздух, необычный даже для любимых спелеологами глубинных уровней подземного лабиринта с их ровным и легким микроклиматом: он был живой, пахнул луговыми травами и как бы ароматным воскурением. Посреди зала на глыбе из необработанной яшмы лежала голова прекрасного и величавого старца: очертания ее были совершенны, выражение благородно, в седые волосы и борода окутывали естественный постамент, струясь до самого пола. Лишь цвет этих прядей свидетельствовал о немалом возрасте удивительного существа: кожа была гладкой, смугловатые щеки одел румянец, а ясные глаза, во лбу над которыми виднелась еле заметная припухлость, смотрели на шумных и оторопевших посетителей без малейшего страха. Однако голова мудреца совершенно отказывалась общаться по интересующему людей вопросу, хотя прекрасно понимала то, что ей пытались втолковать и эти люди, и куда более компетентные представители нации, вскоре за ними последовавшие.

Отчаявшись, донесли о том самому Тулову.

— Всё верно: мой собрат хочет обсудить это дело с самой высокой инстанцией, — важно сказал будущий президент.

— Тесновато у тебя. Как ты еще жив, приятель? — был первый вопрос Тулова голове.

— Мне всегда было необходимо куда меньше, чем тебе, — отвечала голова

— И не скучно тебе было сидеть на месте, как грибу?

— Ну, я, видишь ли, приучился путешествовать внутри своей мысли. Она веет повсюду, всего достигает — и, значит, я тоже.

— Суррогат и полное убожество. Пощупать, съесть, выпить, поцеловать, влезть всеми пятью чувствами — вот это по мне. Не захотел бы ты, приятель, переселиться в место, не такое скромное и укромное? Поотшельничал — и баста.

— От добра добра не ищут. Здесь у меня имеется то, чего я хочу и чего стоит хотеть, и уединение — самое из того главное.

— Притворяешься, наверное. Человеку по жизни много чего нужно. Вот посмотри на меня — всё мне хочется попробовать, всего достигнуть, уйму добрых дел совершить. Ну и себя, конечно, при этом не обойти. А ты какое доброе дело делаешь?

— Жду.

— Чего именно?

— Скажу прямо — ты не поймешь. Сказочку разве тебе поведать… Помнишь, читали мы в детстве историю врача по прозвищу Грантэста, то есть Большая Голова или Большой Горшок?

— Что-то такое колышется за диафрагмой… Постой: он еще искал бессмертия. Чудик! Наша генетика уже…

— Ладно, оставь свой прогресс в покое. Как ты помнишь, он путешествовал. Вот и я, обретя свободу, решил поискать такое место, где не будет времени с его властью и где царит одна Вечность.

И с тем поведала Голова Тулову краткую повесть, которую мы назовем -

Увидел я однажды огромную секвойю, что раскинула свои ветви посреди рощи таких же великанов. И спросил ее:

— Ты так стара и неохватна. Эры незаметно протекли мимо тебя, лесные пожары не затронули в тебе ничего, кроме коры, даже человек не посмел на тебя покуситься. Помнишь ли ты миг, когда ростком проклюнулась из семени?

— Разве такое было? — надменно отвечала секвойя. — Я всегда стояла здесь, как себя помню: я предшественница мамонтов и буду стоять вечно, и не придет конец к тому, у кого не было начала.

В этот миг мышонок вылез из норки под самым корнем и стал грызть кору.

— Вот нахал! — озабоченно сказало огромное дерево. — Всю жизнь мне портит. Раз в году рождается у здешних мышей такой детеныш, которому непременно хочется попробовать на мне свои молодые зубки и содрать ими крошечный кусочек моей коры. Так и жду этого все четыре времени календаря. Конечно, это ведь ничего не значит, верно? Я расту куда быстрее.

Но я уже уходил, даже не сказав секвойе, что сам ее страх знаменует власть времени над существованием. Ведь и расти она должна когда-либо перестать…

Позже стал я у подножия величайшей из гор мира. Ребра ее склонов были в снегу, ледники спускались в долину с ее склонов, вершина же потерялась в облаках.

— Вот лучший символ вечности на земле! — воскликнул я. — Гора и есть сама вечность во плоти.

— О да, — вздохнула гора, и облачко холодной пыли отлетело от ее каменных уст.

Вдруг откуда-то сверху ринулась птица на широких темных крыльях и выхватила нечто из облака.

— Что это такое? — спросил я.

— О, эта птица неведомой мне породы, которую жду я раз в столетие, зачем-то берет от меня совершеннейший пустяк, — камешек из тех, что всё равно утянут вниз мои лавины. Правда, такое само по себе случилось бы лет через тысячу, а то и две или вообще в другую геологическую эру. Мы здесь, наверху, не ведем счета времени.