Тайный советник вождя - Владимир Успенский

По центру Берлина, по Королевской площади, направляясь к рейхстагу, шел Иосиф Виссарионович Сталин.

ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Когда рассказываешь сразу о нескольких или даже о многих людях, вершивших события, широко разнесенные по времени и пространству, просто невозможно соблюсти прямую линию повествования. Чтобы показать причины, ход и последствия тех или иных деяний, чтобы хоть концы с концами свести в переплетениях судеб, приходится допускать всякие зигзаги: отступать назад, забегать вперед. А искусственно зауживать круг действующих лиц и событий ради упрощения изложения — значит отказаться от воссоздания объемного образа Сталина, от некоторых существенных подробностей исповеди. Не желая этого, я ограничиваю себя лишь одним барьером — степенью своих знаний. Вот поведал о победных свершениях в Германии, свидетелем которых довелось быть, и понял: для полноты картины этого недостаточно, ведь и в Москве в ту пору происходило много важного и интересного, о чем нельзя умолчать.

В гостях, как говорится, хорошо, а дома все-таки лучше, тем паче, что участие в Берлинской операции, в поисках «живых или мертвых» фашистских главарей трудно считать гостеванием. Накопилась усталость. За месяц в Германии соскучился я по дочери и Анне Ивановне, снилось весеннее, расцветающее Подмосковье. Соловьиные трели чудились. И очень обрадовался звонку Поскребышева: товарищ Сталин ждет завтра в двадцать один час. А воздушный мост между Москвой и Берлином действовал бесперебойно.

Резонно было предположить, что Иосифа Виссарионовича будут интересовать подробности, связанные со смертью и опознанием Гитлера, но оказалось, что он детально осведомлен Абакумовым. Задал лишь два вопроса. Уверен ли я, что найден действительно труп Гитлера, а не кого-то другого? И насколько строго засекречены сведения о поисках и идентификации — не будет ли утечки информации? Список лиц, принимавших участие в вышеозначенной работе, лежал на столе Иосифа Виссарионовича: перечень был невелик, почти все фамилии я назвал в предыдущих главах этой книги. Получив уверенно-положительные ответы, Сталин напрямик к этой теме больше не возвращался, хотя она подспудно присутствовала во всей нашей продолжительной беседе, состоявшейся на Ближней даче.

После легкого ужина мы прогуливались по садовым дорожкам. Теплый майский вечер медленно переходил в ночь, такую светлую, что Иосиф Виссарионович распорядился не зажигать фонари на аллеях. Далеко за увалом, отделявшим сад от Москвы-реки, пылал багряный закат; яркие краски тускнели, смягчались, темнея и синея тем быстрее и заметней, чем дальше и выше были от того места, где скрылось светило: они будто стекались туда, сокращая розовую полосу, оставленную исчезнувшим солнцем. Ночной виртуоз-соловей настраивал свой голос, постепенно переходя от неуверенных коротких трелей к залихватскому посвисту и щелканью. Прислушиваясь к его радостному пению, Иосиф Виссарионович поинтересовался: когда, в какой момент я осознал, что с войной покончено, ощутил полное торжество победителя? Понятно, что это чувство созревало постепенно, в ходе успешных сражений, но все же был какой-то час, какие-то минуты, когда наступил перелом в сознании, возликовала душа?

— В ночь на девятое мая, когда Жуков и союзники подписали акт о безоговорочной капитуляции Германии.

— Это понятно, это общее настроение. А если конкретней, если более субъективно? Что особенно врезалось в память?

Мне, привыкшему анализировать и формулировать свои ощущения, не составляло труда удовлетворить любопытство Иосифа Виссарионовича. Всегда помня о том, что Сталин не хочет, чтобы я появлялся и проявлялся среди незнакомых людей, за пределами узкого круга осведомленных лиц, привлекая к себе внимание, тем более иностранцев, я уклонился от присутствия в зале военно-инженерного училища, где происходила торжественная церемония подписания акта. Слишком большая компания собралась там, в том числе журналисты, фотографы, кинооператоры. Наверняка попадешь в кадр. Потом в американском и английском разведцентрах аналитики будут головы ломать: это что за персона? Ну их к лешему.

Вечером 8 мая, в ожидании важного события, обосновался я в здании, которое находилось рядом с военно-инженерным училищем, в помещении, где только что спешно развернул свои телеграфно-телефонные и радиосредства узел связи 1-го Белорусского фронта. Приехал туда вместе с начальником войск связи этого фронта генерал-лейтенантом Максименко Петром Яковлевичем. Он же представил меня как офицера Генштаба начальнику узла связи подполковнику Черницкому Леониду Михайловичу. Оба были явно взволнованы. Еще бы: впервые устанавливалась прямая телеграфная связь непосредственно из поверженного Берлина с Москвой, со Ставкой. И не случайно в экстренном порядке узел перебросили сюда, в Карлхорст, — предстояла какая-то очень ответственная работа. Из окон видны были флаги четырех союзных держав, развевавшиеся на фасаде двухэтажного училищного корпуса, видны были автомашины с иностранными делегациями, подъезжавшие к училищу со стороны аэродрома Темпельхоф. С наступлением сумерек окна закрыли плотными шторами: светомаскировка. Однако связисты, особенно девушки, обуреваемые любопытством, чуть-чуть приоткрывали шторы, подглядывая в щелки: что происходит на улице? И я, грешный, тоже не удержался, посмотрел разок-другой. Помолодел, что ли, среди молодых, расшалился.

Телеграфный канал был полностью готов к работе. По просьбе американцев наши радисты установили связь с Парижем, где находилась Ставка Верховного главнокомандующего силами союзников в Западной Европе американского генерала Дуайта Эйзенхауэра. Росло напряженное ожидание. Связисты, свободные от службы, не уходили на отдых. И лишь после полуночи принесли, наконец, срочное сообщение.

Возле аппарата — симпатичная телеграфистка Мария Летишенко с двумя лычками на погонах (я записал для памяти ее фамилию). Привычно, не глядя на клавиши, отстучала кодовую фразу, без которой не начиналась никакая связь. Своеобразная проверка. И вдруг, в нарушение всех правил, приказов, инструкций, прозвучал ответ, поразивший всех присутствовавших. Без шифра, открытым текстом: «Я — Москва, я — Москва, я — Москва». Телеграфистка от неожиданности даже откачнулась от аппарата. Впервые за всю войну услышала такое!

Когда прошел шок, вызванный случившимся, словно прорвался давно сдерживавшийся поток чувств. Молодые смеялись и обнимались. Кто-то пустился в пляс, кто-то, из старших, заплакал. Подполковник Черницкий, комкая в левой руке носовой платок, ладонью правой плавно поводил над головой телеграфистки, чуть касаясь ее волос: успокойся, работай.

«Верховному главнокомандующему, — отстукивал аппарат. — О полной и безоговорочной капитуляции фашистской Германии»… Подполковник Черницкий шагнул к окну и резким движением сорвал штору. Необычная открылась картина: в корпусах военного училища двумя рядами сияли все окна. Там тоже сняли светомаскировку. И именно этот момент: четкий стук клавишей аппарата, счастливый смех, перемежавшийся всхлипываньем, шорох падающих тяжелых штор — именно этот момент врезался в память.

— Ми-и-и тоже запомнили эту минуту, — прочувствованно произнес Иосиф Виссарионович. — Ту минуту, когда я приказал телеграфисту ответить Берлину открытым текстом.

— Значит, опять мы с вами переживали совместно, хотя один в Москве, а другой в Германии.

— Да, вы на одном конце провода, а я на другом. Но это не имеет никакого значения. А значение имеет только то, что и в горе, и в радости мы всегда вместе.

Такова присказка. А главное — впереди. Иосиф Виссарионович перевел разговор в новое русло. Да, все мы пережили восторг победы, определенную эйфорию, особенно войска, услышавшие, наконец, тишину, получившие возможность отдохнуть. Но вот наши воины, отвыкшие от строгих требований Устава внутренней службы, ушли в казармы и лагеря. Люди выспались, побанились, постирали портянки, надраили сапоги, а дальше что? Нудные будни, твердый распорядок дня, дисциплина. Строевые занятия на плацу, наряды на кухню, уборка помещений, стрижка с учетом года призыва: кто помоложе, тех наголо. В бою все равны перед смертью, а в казарме солдат под сержантом, сержант под офицером. Как не затосковать по вольготной фронтовой жизни, по остроте ощущений, по той романтике, которая, несмотря ни на что, всегда есть на войне.

Я согласился с тем, что высказал Иосиф Виссарионович. Сам видел, насколько труден был перелом, особенно для тех; кто не имел раньше гражданской специальности, собственной семьи, кто шагнул из юности сразу в войну, свыкся с ней, досконально овладев всеми ее премудростями, стал военным профессионалом, не зная и не умея ничего другого. И таких миллионы. Забылись тяготы, ужасы нашего отхода до самой Волги, а солдаты 1925–1926 годов рождения и вообще не испили той горькой чаши, привыкли только наступать и побеждать, ощущая свою силу. Да, гибли. Да, страдали от ран, недосыпали и недоедали. Но вчерашние беды-напасти заслонялись нынешними успехами, каждодневным разнообразием, новизной. Тем более, когда вступили на территорию других стран, вошли в Германию. Прав Теркин: