Гойда - Джек Гельб

Топот, лёгкий, едва слышный – точно чья-то лёгкая ножка коснулась каменного пола да вновь отскочила, и всё следует за тобой, и всё рядом, но одновременно с тем неуловима, как незримый дух, как дым, как воздух. В погоне за этими едва ощутимыми ветрами Иоанн метался, вновь и вновь улавливая лишь пустоту. То было всё тревожнее, ибо иной голос посмеивался, да столь близко, что Иоанна пробирала дрожь, ибо тотчас же проводил он рукою и понимал, что он один.

Звуки и движение самого воздуха упрямо твердили – не оставляют его эти создания, подле него и рыщут играючи, то и дело подёргивая его иной раз за рукав али пояс. Сердце Иоанна вдруг забилось, точно уж страшный рок подступил к самой душе его. Повинуясь этому порыву, овладевшему им, Иоанн резко обернулся, вслепую выставив руку вперёд. И впервые натолкнулся он на чью-то тёплую руку. То прикосновение дало слабую надежду на покой, ибо отныне окружён он не призраками, но сущностями из плоти и крови. Хотел было Иоанн прихватить за плечо незримого, да промахнулся и коснулся много выше, нежели ожидал.

Рука царя ощутила мягкие волосы, что были лучше дорогих шелков, что приносились в дар великому царю. На мгновение Иоанн усомнился в том, что он вовсе касается существа человеческого, и с мыслью этой тотчас же сорвал с лица своего бархат и бросил на пол. Глаза, высвободившись из кромешного мрака, не были в силах уловить очертания, что утопали в потёмках залы. Едва Иоанн напряг взгляд свой, так и пробудился ото сна с тяжёлым дыханием, что обрывалось хрипло да тяжело, будто бы царь уж был во многих летах.

Виски горели, а сердце колотилось с таким неистовством, которого прежде не ощущал царь. Он схватился за грудь, будто бы его прикосновение должно было унять ту бесноватость, что охватила его. Ощутил Иоанн, будто бы руки его прошли сквозь пламя, и с ужасом принялся он разглядывать кисти свои. Не было на них следов огня – длинные пальцы, напротив, охладели и дрожали.

Переводя дыхание, царь взглянул на супругу свою, что возлежала рядом. Заслышав пробуждение мужа, Мария лишь прислушивалась к тяжёлому дыханию его, и не более. Ежели не зовёт её супруг, то и старалась царица заснуть и премирно дремать себе до самого утра. Одиночество не покидало Иоанна, даже когда он делил ложе с Марией – если в ней и можно было пробудить страсть жизни, то лишь при виде драгоценностей и нарядов, исшитых многими умельцами. Не искал уж Иоанн у неё тепла и той близости, с которою царь простился ещё в детстве, оставшись сиротою.

И теперь государь сел в ложе своём, охватив голову руками. Его глаза наполнялись беззвучными слезами супротив воли самого Иоанна – он не мог совладать с этим жаром, который окольцовывал его. Наконец сам воздух точно бы преисполнился едкого запахи гари. Каждый вдох мог оказаться последним, звук собственного беспокойного сердца затмевал всё вокруг. Не в силах боле вынести этого, Иоанн встал с ложа своего, ступив голыми стопами на каменный пол, и холод тот ощутил во всём теле.

Царь облачился в чёрное рубище, да подпоясав себя, взял чётки и направился в домашнюю церковь, что была пристроена ко царскому терему. В отчаянной молитве он силился вспомнить тот образ, что мучил его во сне, и в душе своей уж признался прежде всего себе и Богу, что узнаёт он этот образ, этот шёлк волос, этот соловьиный перелив смеха.

«Ежели, Господь мой, силу вверил Ты мне, и власть, и державу нашу, стало быть, была в том воля Твоя. И ежели, Отче, сгубит душу мою власть, милостив будь ко мне, Отче! Забери её и престол этот проклятый! Ведь ежели власть в руцы мои вверил Ты, стало быть, воля на то Твоя, и буду я орудием и мечом Твоим!»

Иоанн стоял на коленях пред алтарём. Ему вторил лишь ветер, что выл в коридоре, шевеля ровную ленту дыма, поднимавшуюся с огонька лампадки. В молитве унялся тот жар, что разъедал монарха изнутри. В маленькой церкви не было видно, как последние утренние звёзды догорают на небосводе, готовясь померкнуть от заливистой зари. Не было отсюда слышно и топота копыт – то была святая братия опричников, что вернулись со службы. Лишь когда тяжёлые спешные шаги заслышались в коридоре, Иоанн пробудился от тяжёлой молитвы, в каковую он точно вкладывал часть своей израненной души в обмен на несколько часов успокоения. Глаза царя блестели, но сам он помнил о своей слабости. Всё заслоняло собой жгучее отчаяние, после которого царь впал в тяжёлое опустошение. Его взгляд вновь обрёл ту силу, под которой придворные отводили свои глаза в пол и с тревогою сглатывали ком, подступивший к горлу.

Когда на пороге церкви уже стоял князь Хворостинин, Иоанн уж осенил себя крестным знамением и лишь затем обернулся к вошедшему.

– Светлый государь, – доложил князь, – семья изменника понесла кару заслуженную – думали, мол, укроются от нас в собственной печи. Мы ж с дороги-то замёрзли, то дело и растопили.

Иоанн коротко кивнул да свёл брови, оглядывая опричника своего с ног до головы.

– И верно, есть и дурные вести? – спросил царь.

Его низкий голос, утомлённый бессонной ночью, возвысился к алтарю, а затем и к высоким сводам церкви.

– Не вели казнить, великий государь! – взмолился Хворостинин и пал на колени. – Ранен был Басманов и ныне при смерти лежит в покоях своих!

Резкий стук деревянных бусин об пол прервал речь опричника – то царь разорвал чётки свои, ибо слова эти были пуще удара булатной стали. Не слыша, что дале твердил Хворостинин, Иоанн тотчас же направился вон из церкви. Он летел мрачной тенью по коридорам, ощущая, как вымоленный покой покидает его – руки вновь охватывает дрожь, а пальцы пронизывает холод.

«Отчего, Господи?! Отчего Ты забираешь слугу моего?! Нет мне иного спасения, не знать ли Тебе! Не был я справедлив к слугам твоим? Не был я милостив к ним?! Отчего, Отче!»

Будто бы вновь глаза застила пелена, а нос резало от жуткого запаха гари.

«Ежели Ты заберёшь у меня его, оставляешь Ты рабов своих на мою волю! А воля эта будет подобна Твоей – помяни моё слово! Ежели узрею я, выучусь жестокости у тебя, несдобровать же людям Твоим!»

Иоанн оказался в коридоре, одна из дверей была настежь открыта. Из покоев выбежала крестьянка с деревянным ведром. Заметив высокую фигуру царя, девушка замерла в поклоне.

– Не эту