Гойда - Джек Гельб

помчались ко распахнутым воротам. Плащи наполнялись холодным ветром, точно паруса, уходящие в дальние воды, снег будто пеною разлетался под мощными ударами копыт.

– Гойда! Гойда! – возвещала чёрная свора всадников. – Словом и делом! Гойда!

* * *

Во мраке утопали сундуки, приставленные в дальних углах. Со шкафов тянулись лапами, точно у старых елей, кипы бумаги, что расходились и отбрасывали неописуемые узоры теней на стены. Письмена рассекали бумагу, сплетаясь в бесконечные переплетения мыслей. За столом прямо в этот поздний час вытягивалась ещё нить – она имела переплетенья с предыдущими посланиями, но сейчас она была преисполнена гнева и волнения. Первый порыв ярости ослаб, и Иоанн мог сдерживать дрожь, что преисполняла его, когда ему приходилось писать эти строки.

«За что ты предал меня, Андрей?» – билось жуткими горячими импульсами в голове государя.

Эта мысль металась раненым зверем, рвалась, билась обломанными когтями о сам разум, изводила и не давала покоя с того самого мгновения, как Иоанн простился с Андреем. Сердце его знало и чётко твердило, что отныне не встретятся они боле, что эти узы, которые были крепче братских, навеки оборваны. Лишь сейчас в памяти Иоанна всплывало то, чего царь не хотел помнить. Он вспоминал застолья, с которых Курбский вставал и уходил, не откланявшись. Царь помнил, как утомлённый зрелищем казни искал взглядом подле себя Андрея и не находил, ибо тот покидал Иоанна, но царь не желал видеть знаки судьбы, читать между строк.

«Ты был со мной всегда, ты был со мной, когда все уж готовы были зарыть меня, живого, с горячим челом и бьющимся сердцем, но ты был со мной…»

Треск отрезвил разум Иоанна, который заслонял всё мутной пеленой. Чернила растекались по его пальцам, которые сжали перо слишком сильно. Царь замер, глядя, как под его рукой растекается чёрная лужица, прилипая к чёрному длинному рукаву его монашеского одеяния. В момент всё стихло, дрожь прошла, а рука обмякла, точно царь испустил дух свой. Не мог Иоанн сказать, сколько времени это длилось, но, когда разум и тело государя вновь наполнились жизнью, он, точно впервые, оглядел свой кабинет.

Один вид этих книг и писем давил, точно каменная плита. Сейчас, сидя в своих покоях, дух Иоанна подобен был слабому дрожащему огню свечи, который не был в силах прорваться сквозь сгустившийся на него сумрак. Робкие лучи света силились пробиться, но мрак не отступал. И в этот момент беспомощности, что тяжелел камнем у горла, раздался стук в дверь. Сперва Иоанн в самом деле усомнился, слышит ли он этот звук воистину или же вновь демоны охватили его беспокойный ум. Однако бытие обрело вновь чёткие очертания – тени перестали извиваться дьявольскими змеями на стенах, груды бумаг да писем обратились обычными посланиями да прошениями к владыке. Липкость на рукаве царя вновь дала ощутить, что он просто утомился, сочиняя ответы в этот поздний час, только и всего.

– Пущай войдёт, – произнёс царь, глядя на дверь.

Когда слуга предстал перед ним, государь на мгновение замер. Фёдор Басманов, ожидаемый сим вечером с докладом, вид имел развесёлый. Его щёки и нос преисполнились румянцем, а густые волосы, что были черней вороньего крыла, взлохматились да прядями спадали на лицо. Взгляд сейчас сверкал в приглушённом мягком свете свечи, и те отсветы лазури, что таились в них, сейчас отвечали отблесками камней драгоценных. Праздничное одеяние Фёдора нынче пестрело цветом красного вина, да и мерцание золотых нитей, оплетавших весь кафтан, было особенно заметно в царившем вокруг мраке.

– Садись же, – Иоанн опустил взгляд свой на бумагу перед ним, хоть письмо и было залито чернилами.

Юноша поклонился и лёгким своим, хоть и не очень твёрдым шагом приблизился к сундуку, что был устлан медвежьими шкурами, и опустился на него, прислоняясь спиной к стене. Молодой опричник прикрыл глаза, взглянув сквозь ресницы, и глубоко вздохнул, переводя дыхание с пути. Шея его белела, окаймлённая спутанными чёрными локонами. Он сделал ещё один глубокий вздох и обратил свой чуть помутнённый взор на государя.

– Как вы и говорили, светлый государь мой, – произнёс Фёдор, и царь не сразу узнал голос его.

Речь Басманова лилась всё так же мерно, но точно тон обрёл иную глубину, стал ниже да бархатистее.

– В самом деле, брат ваш боится княгини Ефросиньи паче геенны огненной, – произнёс Басманов. – А сам он слаб. И душой, и, как ныне мне ведомо, телом. Стоило ему напиться со мною, как стал всё выбалтывать. Благо княгини подле нас не было, того гляди, сыноубийства не избежать!

Фёдор залился лёгким смехом, блуждая взглядом по завалам на полках и столе государя.

– Неужто старуха всё грезит сгубить меня? – даже с усмешкою спросил Иоанн.

– Всяко подонка своего уж небось рядит в обличье царское. Мол, когда мимо губерний ехали они в Слободу-то, встречали их со Владимиром Старицким-то аки царя русского, – продолжил Фёдор.

– Врёшь ведь, – с обречённой усталостью вздохнул государь, мотая головой да опираясь от тяжести на руку свою.

– Ежели вру, прямо в сей миг отрежьте язык мой, – просто ответил Фёдор, и что уж точно говорило о спокойствии в настрое его, так это зев, что пристал было к нему.

Басманов потянулся, прикрыл рот свой, после встряхнул головой, убирая с лица непослушные кудри, да и не заметил или, быть может, не подал виду, что приметил то, с каким выражением глядели на него тёмные царские очи.

– И ведь смиловался… – вздохнул Иоанн наконец. – И ведь учит Писание наше милостивым быть ко врагам нашим, и ведь не хотел верить я наветам на семью, на родную-то плоть и кровь!

Царь сам, верно, и не хотел улыбаться, но губы его невольно дрогнули. Это не был смех, то было едва ли не резкое удушье, охватившее его горло.

– Родная кровь… С такой роднёй мне и сам чёрт не страшен, – произнёс Иоанн, в насмешке спрятал всю боль, что терзала его сердце.

– Какая долгая ночь, – вздохнул Фёдор, поглядывая в окно за спиной государя.

– Нет, – отрезал царь. – Не трогать ни княгиню, ни брата моего.

Фёдор развёл руками да показал свои ладони, а затем положил руку на сердце:

– И в мыслях не было, царь-батюшка!

Иоанн хмуро смотрел на опричника, но постепенно морщины от тяжких дум, исполосовавшие его лоб, стали смягчаться, покуда он глядел на Фёдора. Молодой опричник, видно, душою всё ещё веселился на застолье, оттого и болтал он ногою да напевал беззвучно очередные застольные куплеты. Молчание меж слугою и владыкой обратилось безмолвной игрой, которая могла зайти много дальше, но Фёдор нарушил тишину. Вздохнув, он