Отшельник. Роман в трёх книгах - Александр Горшков

Острый людской глаз и такой же острый язык сразу метили новоселов разными словечками, точно подмечавшими за каждым какую-то особенность, черту. Так, один из них — внешне очень спокойный, с аккуратной бородкой интеллигента, с мягкими чертами лица и такой же мягкой, тихой манерой общения, с прекрасным голосом чтеца в храме — вдруг стал… «стаканом супа». Почему? Люди и сами не знали. Единственным объяснением могла быть привычка этого степенного человека постоянно юморить, превращать любую ситуацию в некий каламбур, стыкуя разные нестыкуемые в нормальном общении слова. Некоторые даже терялись, не разбирая, где кончался серьезный тон и начинался юмор, — настолько виртуозно и неожиданно у него одно состояние перетекало в другое; не могли до конца понять: шутит Иванович, юродствует или же, как подметили сельские острословы, по поводу и без повода «включает дурачка». А среди словесных каламбуров этого милого, скромного человека — Андрея Ивановича Шевчука — одним из самых частых как раз и был тот, что к нему прилепился: «стакан супа». Бывало, заглянет Андрей Иванович к кухаркам, хлопотавшим на кухне, и спросит своим бархатным голосочком:

— Как там? Скоро на стакан супа?

Те прыснут со смеху, а Иванович-то рад: казалось бы, затертая шутка, а все равно народу нравится. Если бы не этот вечный юморок, что сыпался с уст сего почтенного человека, его можно было бы вполне принять если не за старца в миру, то за духовную особу точно. Он был начитан в святоотеческой литературе, разбирался во многих вопросах духовной жизни, церковном богослужении, уставе, и по этой причине многие прихожане, понимая постоянную занятость отца Игоря, обращались со своими недоумениями к Андрею Ивановичу, на что тот всегда давал неспешные, взвешенные, подкрепленные святыми отцами советы. Обычно он появлялся в церкви, не выпуская из рук старенький потрепанный молитвослов, стараясь показать всем присутствующим свое постоянное пребывание в молитве и духовном чтении. И речь у него была особенная: он, казалось, не разговаривал с людьми, а ворковал, мурлыкал.

Многим было невдомек: почему Андрей Иванович не в сане? С такими знаниями, с таким голосом, казалось, сам Бог велел ему не прислуживать, а служить в алтаре. На что тот скромно, уклончиво отвечал:

— Старцы не благословляют…

Люди не вникали: что за старцы, что за причина? Перебрался человек из большого города к ним в деревню — и пусть живет: никому не вредит, ни с кем не ругается, без вредных деревенских привычек, семейный. Пусть себе чудачит, коль такой у него веселый, жизнерадостный нрав. Кто из нас без своей «мухи в носу», без своих странностей и причуд? Может, всем этим Андрей Иванович — всегда смиренный, тихий — еще больше смирял себя перед всеми? Чужая душа, как известно, потемки.

А вот другой Андрей, которого окрестили «каторжанином», был прямой противоположностью первому: и не только по своим еще достаточно молодым годам, но и по характеру. Жил на самом отшибе деревни, в одной из крайних хат, как раз там, где компактные поселения заканчивались, а за ними начинались лепившиеся к лесному массиву хуторки, заселенные странными обитателями, вызывавшими озабоченность и тревогу местного председателя сельсовета. Поначалу многие думали, что этот самый «каторжанин» тоже один из тех нелюдимов, да ошиблись. Андрей, по фамилии Мельников, часто появлялся на людях, в меру своего характера был общительным, дружелюбным. В церковь тоже ходил, не пропуская ни одной воскресной и праздничной службы. Только и там, в храме, стоял как-то не так, как большинство: одной гурьбой, поближе к алтарю и клиросу, откуда все было хорошо видно и слышно. Он словно прятался, стыдился остальных, выбирая самый дальний уголок храма. Приходил всегда, в любую погоду, в рубахе с длинными рукавами и высоким воротом под самую шею. Оттуда, из-под воротника, виднелся страшный багровый шрам, который плохо скрывала даже густая щетина. А другой шрам вовсе нельзя было скрыть:

он рассекал «каторжанину» лоб, оставшись навеки отметиной его прежней жизни.

Сельчане, уже знавшие Андрея, его судьбу, понимали причину его поведения: он пришел на Погост, отбыв большой срок в той самой тюрьме, где сидели его бывшие подельники — Курган, Ушастый и Кирпич, искупившие грех ценой своей жизни, спасая маленьких детишек из горящей хаты. Наслышанный об этой нашумевшей истории, он решил повидаться с отцом Игорем, открыть ему свою истерзанную грехом душу. А повидавшись, так и остался тут, вняв советам батюшки. Да и идти-то ему особо было некуда: за те годы, которые он «тянул» на зоне, ушли из жизни многие из родных и близких, кто его терпеливо ждал и готов был пустить под свой кров.

«Каторжанами» в деревне испокон веков, еще с той поры, как на месте нынешней зоны была царская каторга, звали всех, кто выходил оттуда и оставался здесь — пускал корни на Погосте. Их, правда, было не слишком много, но все — «каторжане». Иные деревенские клички к ним почему-то не липли.

Андрей не любил вспоминать годы, проведенные за колючей проволокой, и всячески уходил от разговоров, когда его вызывали на откровенность. Единственный человек, с кем он был откровенен во всем и до конца — это отец Игорь, ставший для него и духовным наставником, и опекуном, и собеседником.

— Куда мне теперь в этих «мастях»?.. — сокрушенно говорил он, обнажая руки, грудь, покрытые сплошь неотъемлемыми атрибутами прежнего образа жизни — лагерными наколками, изображавшими неведомых зверей и драконов, некие знаки, символы, каждый из которых свидетельствовал о криминальных «доблестях» того, на чьем теле они были нанесены.

— Да уж, теперь никакая пластика не поможет, — сострадал ему отец Игорь. — Совлекутся вместе с телом, когда ляжешь в землю. Никак не раньше.

И подарил ему обычную деревенскую рубаху — домотканую, из грубого льняного полотна, настоящее рубище. Андрей стал носить ее, почти не снимая с себя. Переодевался, когда шел заниматься своим любимым делом: пасекой. С помощью того же отца Игоря поставил себе несколько ульев и тем обеспечивал свою жизнь: что-то продавал на базаре — мед у него всегда был отменный, вкусный, что-то жертвовал в храм, что-то отдавал тем, кто не имел и этого. Отдавал «за так», не требуя взамен ничего. Он знал, что такое лихая жизнь: глотнул ее вдосталь.

— Эх, учиться бы тебе, — говорил отец Игорь, глядя на «каторжанина». — И голова у тебя светлая, и руки золотые…

— Да не добру служили, — тихо говорил Андрей. — Дай Боже остаток лет послужить Богу. Пусть другие учатся, чтобы не повторять моих ошибок.

И снова окунался с головой в любимое дело.

— Вот тут моя школа, моя учеба и все остальное, — улыбался он, показывая отцу Игорю свое хозяйство. — Смотрю на этих пчелок-тружениц и учусь жить по-новому: не красть, все делать честно, добротно, не лениться, никого не обижать… Не школа жизни, а целая академия! Жаль, что не понимал этого раньше.

Полина — женщина уже немолодая, тоже решившая расстаться с городской суетой и перебраться в столь привлекательную тишиной и нетронутостью глубинку — не просто вошла, а ворвалась в тихую жизнь церковного прихода, где служил отец Игорь. Казалось, это был настоящий кладезь духовных знаний, неистощимая советчица, подсказчица и такая же ревностная молитвенница, подвижница. Она всегда входила в храм одетая в строгое долгополое платье, закутанная в платок, с четками на запястье, истово крестясь во все стороны на образа. Никто из местных не мог «молиться» так, как она: падая на колени, часами стоя или даже простираясь ниц перед святыми образами, подавая на поминовение не листочки, как остальные, а целые тетрадки с ведомыми лишь ей именами. А как она каялась, как исповедывала перед всеми свою жизнь, называя себя самой окаянной, самой великой грешницей!.. Этим она приводила в совершенное умиление женщин, стоявших в храме, искренне, по-доброму понимавших состояние ее души.

— Господи, дай и нам такое покаяние, зрение греха своего, — просили они Бога, глядя на кающуюся Полину.

А сколько она знала, как разбиралась в тонкостях духовной брани! В порывах особого вдохновения она вдруг превращалась из «самой великой грешницы» в пламенного миссионера, почти апостола, пришедшего сюда, чтобы просветить обитателей забитой глубинки, вразумить их, дать исчерпывающие ответы на все, с чем к ней подходили доверчивые женщины. Частенько же и не дожидалась, когда к ней кто-то подойдет, а прямо со шваброй в руке — она помогала убирать в храме после службы, мыть полы — хватала любого, кто был готов ее слушать, за руку и пламенно начинала просвещать: куда, за кого, кому и сколько нужно ставить свечек, сколько положить поклонов, сколько раз прочитать Иисусову молитву, сколько раз Псалтирь, куда поехать, где изгнать вселившихся бесов, а где отвести порчу, какого старца посетить, какие мощи поцеловать, на чьих могилках усердно помолиться и т. д. На все случаи духовной жизни у нее была заведена толстая тетрадка с телефонами известных ей лично лиц, которых она считала прозорливыми старцами, «особо благодатными» батюшками, и адресами таких же «особо благодатных» мест, куда постоянно ездила сама и зазывала ехать других. Ей верили. А как не верить, когда обо всем говорила женщина, испытавшая на себе не только глубокие падения в жизни, но и яркие благодатные состояния, озарения, видения, о которых разве что только в житиях святых и прочитать. Что тут скажешь? Если уж и не святая совсем, то уж очень близкая к ним.