Судоверфь на Арбате - Владимир Александрович Потресов

Ну я ему шепотом, естественно, пересказываю, что там к чему: «галерея, — говорю, — образов», «Иудушка, — объясняю, — как сейчас возьмет за тонкую тальицу», ну и все прочее: «эзоповский язык, как совокупность семантических, синтаксических и других приемов, придающих художественным элементам двузначность, когда за прямым смыслом таится второй план; искусство гротеска и интегрированные или собирательные образы как средство типизации…»

— Чушь какая-то, — пробормотал Филя.

Однако слышу, пером заскрипел. «Ну, думаю, быстро усвоил. Молодец!»

Через пять минут Мадленский встает, складывает тетрадь, двумя пальцами независимо так несет ее к учительскому столу. Собирает портфель и исчезает из класса. Вероятно, «Рыжего» чинить.

Я обомлел. Зоя Петровна, кажется, тоже. Она раскрыла Филину тетрадь.

— Вы только послушайте, что Мадленский написал! Положите, пожалуйста, ручки и послушайте, что этот… Филимон Мадленский тут написал!

Мы с удовольствием оторвались от конфликта образов и приготовились развлечься.

— «Девятнадцатое апреля, — начала читать она, голосом обозначая полную деградацию автора. — Сочинение на тему: «Что мне понравилось в произведении Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы».

В произведении Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» мне ничего не понравилось».

И точка! Вы представляете — и точка! Да еще Салтыков через «о» написано. И это когда наши космические корабли бороздят просторы Вселенной, — прибавила она вдруг не к месту, чтобы, видимо, подчеркнуть совершенную несостоятельность Фили.

Стоит ли говорить, что его не отпускали в поход и даже грозили оставить на второй год для углубленного изучения литературных образов.

Тогда к директору пошел Леша, который сам незадолго до этого исправил двойку по физике.

— На праздники Мадленский все равно заниматься не будет. Телевизор не даст. А в походе я его заставлю читать.

Из тумана вынырнул наконец «Рыжий».

— Филимон, — обратился Александр Сергеевич, — передайте книгу Наташе, пусть она вслух читает, а сами берите-ка весло, отстаете все время!

Наташа взяла книгу и добросовестно начала с того места, которое ей указал пальцем Филимон. Однако Александр Сергеевич перебил:

— Постойте, постойте… Вы что читаете?

— А вот… «Сатира Салтыкова-Щедрина», автор Бушмин А. С…

— Так, наверно, лучше читать самого автора. И самому разобраться, что там к чему.

— Да, но ведь там много всего написано, — вступился Филимон, — а здесь все ясно. Да и цитаты нужные приведены. От нас большего и не требуется.

— Вы помните, Филимон, я вам рассказывал про то, как лежал в госпитале. Так вот, со мной находился один товарищ после операции аппендицита. Он уже ходил и по вечерам смотрел кино, а на ночь пересказывал мне содержание:

— «Знаете, Александр Сергеевич, у Пушкина жена была красавица — я ее давеча в кино видел. Так вот она там гуляла с одним… Как его… не помню… Ну ладно, она с ним, значит, гуляла, а Пушкину ребята знакомые рассказали, так он этого… как его… на дуэль вызвал». Боюсь, у вас может что-то в таком роде получиться…

Туман понемногу рассеивался, пропуская неяркие солнечные лучи. Справа обозначился высокий лесистый берег. Наверху угадывались избы села. И вдруг совершенно четко над самым обрывом появилась белая башенка колокольни, а за ней церковь с покосившейся полуразрушенной луковицей.

— Любец, — оживился Александр Сергеевич, — пристаем.

Байдарки уткнулись в берег. Александр Сергеевич проворно выскочил и быстро направился вверх по тропке, теряющейся в глубоком темном овраге. Через несколько минут он появился вместе с человеком, внешностью напоминавшим самого Александра Сергеевича: такой же худой, высокий, длинноносый. На нем, правда, было старомодное черное пальто.

— Вот, ребята, познакомьтесь, мой друг писатель Сергей Михайлович Голицын. Я его вытащил из Парнаса, хотя он сильно сопротивлялся.

— Это не совсем так, — оправдывался Сергей Михайлович, — я просто хотел закончить главу, пока вы будете разгружать байдарки, но Александр Сергеевич мне не дал. Но теперь это уже неважно. Пойдемте со мной, я вас размещу в баньке.

Разгрузили байдарки и по тропке, еще скользкой после вчерашнего дождя, отнесли все наверх.

Сергей Михайлович показал свои владения. Вполне сносную деревенскую избу в три окна.

— Вот это мой дом. Я его привел в порядок. Он был совсем заброшен.

— А это Парнас. — Сергей Михайлович подошел к неказистому на первый взгляд сараю. На стене был изображен русский витязь на коне. — Это Ларюша, мой племянник, изобразил, наверное, меня.

Дверь Парнаса была открыта. Перед длинным окном столик, ветерок шелестит исписанными листками. Рядом — стопка чистой бумаги.

У самого края холма, круто сбегавшего к Клязьме, прилепилась банька.

— Вот здесь вы и переночуете.

Небольшой домишко был чисто выскоблен и вымыт. Пахло сосновыми досками, березой.

Вечером Сергей Михайлович читал свою повесть. Нам был понятен и близок рассказ писателя о белых камнях, о старинном искусстве резьбы по этому камню, о белоснежных красавицах церквах, в строительство которых народ вкладывал все свое умение и знания.

— Но работать с вами, Александр Сергеевич, никакого терпения не хватит! — сказал Голицын, закончив чтение.

— Представьте, — обратился он к нам, — в прошлом году гостил у меня Александр Сергеевич, и я предложил ему поехать в Юрьев-Польский. Надо мне было для будущей книги заснять несколько резных плит Георгиевского собора.

Александр Сергеевич приготовил аппаратуру, приезжаем. Я думал, управимся за день-два. Показываю: «Вот это надо, это…» Смотрю, Александр Сергеевич записывает, но не фотографирует. «Почему?» — спрашиваю. «Кто же, — говорит, — снимает при таком освещении. Это северная сторона. Сюда я приду рано утром, когда будет скользящий свет. Да и то если погода позволит». И так он во всем. Вместо двух дней просидели мы там целую неделю.

— Да что вы, Сергей Михайлович, всего-то шесть дней, — поправил Александр Сергеевич.

— Ну все равно, — буркнул Голицын.

— Кстати, Сергей Михайлович, а что там с деревянной церковкой, которую мы