Мелкий принц - Борис Лейбов

Фуражку он держал обеими руками за края, как руль, а ветер был безжалостен к его парадному пробору.

– Меня в Москву… Вызывают… Два дня. Три…

Он нервничал. Первая молния, крепкая и белая, как стволы наших яблонь, расщепилась на фиолетовые ветви, и я только видел, как он выговаривает слова, но не слышал их.

– Вот, – он хлопнул меня по плечу и подсел к сослуживцу на заднем сидении

Перед тем как тронуться, шофер скрутил окно, а папа крикнул: «Беги домой! Будет приличный дождь!»

Велосипед ее лежал, брошенный в траве, опершись на педаль, как на локоть. Она сидела на шаг ближе к воде, как Будда, поджав под себя вложенные одна в другую ноги. В левой руке тлела тонкая сигарета, и она водила ей, как фея палочкой, чаще стряхивая пепел, нежели куря. В правой она держала книгу блокнотного размера, разделяя страницы большим пальцем. «Прощай, грусть» – я разглядел обложку, остановившись в нескольких шагах. Хорошее название, тогда подумал я, знаковое! Надо было побороть оцепенение, найти голос. Я тянул. Она перевела взгляд со страницы на меня и удивленно посмотрела. Глаза ее в обычном состоянии были огромны, а сейчас это были царь-глаза, заряженные недоумением. Я стоял, как в штрафной, ладонь в ладони у паха. Ветер шелестел, нет, не листвой, а моими трениками. Один шлепанец я потерял на подступи и обнаружил пропажу только что и только потому, что сил смотреть ей в глаза я не нашел и смотрел себе под ноги.

– Здравствуй, – сказал я ногам.

– Здравствуйте, – и она вернулась в книгу.

Больше мы с ней не говорили. Никогда. Я выдержал минуту молчания, косясь на то, как она дочитывает страницу. Как потерла шею. Как ей неловко в моем присутствии. Как собралась при первых каплях и ушла. Провожая ее легкий шаг, я отчего-то представил хрустальную рюмку на тонкой ноге, оказавшуюся на дачном застолье средь пластиковой посуды.

Гроза застала меня на опустевшем берегу. Множественные круги на поверхности пруда объединились в общую рябь. Редкие капли перешли в ливень, минуя промежуточный дождь. Глина потекла под ногами, вниз, по пологому спуску. Я пошатнулся от разрывного грома, на этот раз жуткого и близкого, и расколдованный побежал в дом. Мир вокруг моего маленького тела бушевал, а я еще не умел считывать намеки и не предвидел беды. Я бежал, наполовину босой, мокрый до основания, и проклинал гравий. Еще я думал, что в следующий раз я постараюсь лучше. Мог ли я тогда знать, что все последующие разы состоятся только в моем воображении?

Кот забился под кровать и кричал. Дом погружался во тьму, только чтобы заново в голубом сиянии показать мне порядок, в котором его оставил отец. Кот звал человека на помощь. Заслышав мои шаги, он набрался духу, вытянул шею, показал усы, но гостиная озарилась, а добравшийся сквозь восстановленную темень хлопок пресек его храбрую попытку. Одежду я бросил на крыльце, благо оно повернуто к лесу, и разве что безразличные вороны могли видеть то, что до этого дня видели только мама, пара врачей и, может быть, отец в моем запамятованном младенчестве. В жилище я вошел как первобытный человек. Было что-то невероятно свободное в моем голом положении, и повторение отцовских слов «два, три дня» только усугубляло это чувство. Я выудил сопротивляющегося кота и собрался в погреб нам за едой, когда заметил, что к эпизодическому синему добавился новый, постоянный свет. Мы припали к окну. Кот был против, но с шеи его уже было не согнать. Вчерашняя машина вернулась, в этот раз доставив одного только Андрея. Двигатель оставался включенным. Теплым желтым горели фары. Он стучался то в один, то в другой стеклянный квадратик ее террасы. Терраса ответила светом, проявив тонкий силуэт хозяйки.

Ливень поутих. Раскаты сходили на нет, и я тихо отворил форточку, чтобы не пропустить ни слова. Но напрасно – говорить они не стали. Она вышла в дождь, а он обхватил ее за ноги и поднял до своей высоты. Они целовались. Целовались так, будто ждали этого с рождения. Так, наверное, целуются только во Франции. А успокоившийся кот лизал мою шею, и щеку, и слезы, бежавшие по ней, и ему было интересно.

Свет они не тушили. Я не мог оторваться. А когда оба кончились, то курили на крыльце. Ее голова на его большом покатом плече. Мне подумалось: «Он пловец», – и несвязанным образом слез прибавилось. Злости во мне не было. Не обнаружил я и ненависти. Внутри дребезжала пустота. Мне казалось, что я протянул этому миру сердце на серебряном подносе, а мир его выбросил за ненадобностью, ничего взамен в грудную клетку не вложив. Я облегченно плакал, впервые с тех пор, как понял, что живая моя мама, вот просто так, предпочла других мужчин. «Ничего, – смотрел на меня кот, – так тоже бывает». Капли разбивались о крышу все реже. Вечер светлел, вопреки логике. Кот слез с меня и задремал в кресле. Дверь торжественно распахнулась, ударилась о стену, захлопнулась и открылась заново, но уже скромнее. Я болтал ногами, тер глаза и думал под угасающий дождь, что сравнивать слезы с осадками так же неуклюже, как ставить частицу «же» перед «неуклюже». Собственной наготы я не замечал, не заметила ее и вошедшая в дом Лена.

– Я больше не могу, – она села напротив на мыски и стянула через голову промокшую кофту. Лена была пьяна. Ее дыхание навело какой-то южный морок, с зелеными мысами и кустами акации, которые загорались в памяти, как недавние молнии в пустом небе. «Портвейн», – понял я, и прошел мимо нее к серванту, где отец хранил коньяки «к случаю». Никаких «случаев» в наших с ним жизнях не предвиделось, и я сорвал язычок с пятизвездочного и помыл зеленые яблоки, перекочевавшие из нашего сада в хрустальную вазу, чешскую, кажется.

– Он опять! Опять лезет и зовет Мариной.

Так однажды звали Ленкину мать.

Мы выпивали. Пришла ее очередь плакать, и вот так просто в двадцатых числах июня 1993 года я приложил свой лоб к ее, погладил по волосам – то, чего так не хватало нам обоим, – и, не переставая ни на секунду любить соседку, утащил Лену за собой на пол.

На утро я проснулся от холода и обнаружил запекшуюся на руках и на правом бедре кровь, а вот Лены не обнаружил. Спина чесалась от ковра, голова кружилась, но сердце не болело. То, чего больше нет, болеть не может. Безразличный кот сидел на подоконнике и гипнотизировал трясогузок. Его морда тряслась,