Мелкий принц - Борис Лейбов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Угощайся.
Я послушался. А мужик промокнул клетчатым платком затылок и стал косить дальше.
Не будет дерева, подумал я. Ничего не вырастет, не прирастет, не срастется.
– Пойдем к тебе чай пить, – предложила Лена и неуверенно хохотнула.
– Не, там отец, – соврал я, зная, что он был на пруду задолго до моего второго пробуждения.
– Угу, – и, внезапно поцеловав меня в губы, вскочила и побежала обратно домой, бросив зефир.
Мужик посмотрел на меня и хмыкнул. А я так и лежал. Лежал и ждал. Вчерашней машины у ее забора не было. Осталась только продавленная колея в сорной траве.
– Уехал, – и улыбка с меня не сходила, будто она была хозяйкой лица, а не наоборот. Я скалился с тех самых пор, как час назад вышел из калитки.
В прошлую субботу, в третий день моей влюбленности, она ходила в магазин, а я следил за ней из окна второго этажа до тех пор, пока поворот у леса не скрыл ее. А сейчас, почувствовав свое таинственное участие в изгнании чужака, я отважился на немыслимый подвиг: я заговорю с ней! Заговорю! И начну со «здравствуй», потому что это среднее между «привет» и «здравствуйте».
Первым показалось переднее колесо «Аиста», за ним последовал гнутый руль, а затем выкатилось все остальное железное тело. Она вела велосипед за багажник, повелительно, как укротительница высокой мужской рамы. Ни на меня, ни на косаря она не посмотрела. Здесь глазу не за что было зацепиться. В нас и правда ничего интересного не было. Я осмотрел себя на предмет видимости и ужаснулся. Ноги были спрятаны в полосатые треники и завершались выцветшими шлепками, а на тощих ребрах, как на пугале рубаха, висела майка – цветной родственник майки мужика с косой, который только что сдался солнцу и скрылся за садовой дверцей. И как я выложу ей свое «здравствуй»? Как отец – плотву коту, видимо… Неэлегантно. Но ничего другого у меня не было, возможно и потому, что мамы тоже не было, а стирать часто я ленился.
А она… Что она… Она как будто собралась в наш продуктовый прямиком из Франции. Я сам не был. Но телевизор-то был – знаем, видели… На ней – белые свободные шорты с двумя большими пуговицами, похожими на самодовольные глаза. Еще бы! Сидеть на ее бедрах и не смотреть на мир сверху вниз?! Она тянет ногу мачтой, занося ее над рамой, и я понимаю, что в ее жизни был балет. Долгие вечера у станка. Зимние вечера, темные – так мне представилось. Ведь так не бывает, чтобы человеческая нога с коленом, со стопой и разноразмерными пальцами вдруг выпрямлялась в нечто литое и гладкое… Да тут не только шортам позавидуешь, а самому ветру! Он-то, собака, проник… Скользнул по бронзовой глади и вполз под срезанную брючину. Она скрылась из виду, а я все таращился в пустоту, которую она только что собой заполняла.
– Через пролесок, наискосок, и заговорить у магазина! – я набрал полные легкие горячего воздуха, ударил себя по щеке в наказание за нерешительность и пустился изо всех сил, наперегонки с другим собой, с тем, кто не заговорит. Пусть ходят прочие. Ходьба – движение сытых и равнодушных.
Входной группой в продуктовый магазин с вывеской «Магазин» служили бабушки. В основном это были тяжеловесные старухи, растекшиеся нижними своими частями по деревянным ящикам. Торговали тем, что и так у всех росло. У всех, но не у нее. Их участок был огражденным лесом. Ее семья в эволюцию экосистемы не вмешивалась, получая с земли недоступную обычным дачникам выгоду: тень, прохладу, отдых. Она любит малину. Желтую – больше, это я запомнил. Она играет монетой, щелкает по ней ногтем, ловит и повторяет. Новая сторублевая. Десяткой монетка быть не может. За десять уже ничего не купишь.
– Можно черешню? – И только после: – А сколько стоит?
Да что же она – совсем беспомощная? Ну кто же так спрашивает? Сейчас старуха объявит полтинник…
– Прошу пятьдесят, – и золотой зуб коротко-стриженного спекулянта слепит все живое. Ей-богу, если разинет рот шире – птицы собьются и попадают.
И она покупает. Вот просто так. Да что же она делает? Ведь старуха хотела двадцать, и за пятнадцать отдала бы. Ох… Я стою в отдалении и болею и за нее, и за ее деньги. Весь наш мир чересчур уродлив для нее. И в подтверждение этой мысли бабка отвернулась, едва дав сдачу. Кружок сидящих на ящиках возобновил приостановленное обсуждение калифорнийских миллионеров и их незавидной доли, и, как в те дни спорили политологи о грядущем конституционном кризисе, старухи высказывали свои прогнозы и опасения в отношении предстоящей вечерней серии.
На самодельное крыльцо из трех сваленных плит вышла королева-мать всех старух – продавщица. Ее невозмутимая стать давала понять всем ее свидетелям, что наступил обед. Она скрещивает руки на императорской груди и закуривает, а порыв ветра заигрывает с ее желтыми химическими кудрями. Любовь всего моего последнего времени разворачивается и катит свой зеленый «Аист» прочь, на этот раз держа его за руль. В ее тонких пальцах спидинфошный кулек с промытой черешней. С бордовой ягоды сбегает по цветным буквам капля и умирает влажным пятном на ляжке неизвестной в кружевном чулке. Она проходит в шаге от меня, как нападающий мимо разбитого параличом защитника, и небо над нами рвется громом. Две старухи перекрестились, одна вскрикнула, и только продавщица устояла и осталась непоколебимой в своем намерении отдохнуть. А я отчего-то решил, что грудной грохот – благое явление. Это предтеча ее вымокшей майки. Впервые за эти восемь, нет, девять дней она была настолько близко, что острые выступы под футболкой дали понять, что дополнительной преграды между хлопком и кожей нет.
По дороге к пруду (а я знал, что она укатила в ту сторону) мне встретилась только угрюмая цветочница, шедшая по обочине проселочной трассы с безнадежными пионами в плетеной корзине. Цветы пахли пуще обычного. «К дождю», – почему-то подумал я.
На пруду безвременно стемнело. Черные тучи надулись, как щеки обиженного. Неизбежность грозы стала очевидной. Кто придерживал рукой кепку, кто искал надувной круг. Суета всегда ходит под руку с непогодой. Я нашел ее сразу, но подойти не смог. Между нами стояла черная «Волга», появившаяся как «вдруг» в романе, из которой, к моему удивлению, вышел взволнованный отец и подозвал меня.
– Я тебя всюду ищу.
Отец был в форме.
