Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе - Лео Бретхольц

Мы быстро учились покорности. Как только мы приехали, офицеры, краснолицые и вспыльчивые французские garde-mobiles, быстро оформили нас, выдали желтые еврейские звезды, которые мы должны были носить на рубашках и куртках, и конфисковали все ценности. Нам вручили за них расписки, сразу же потребовав не терять их. Их цель была — убаюкать нас иллюзией безопасности, прекратив тем самым зарождающуюся истерию, которая могла бы вызвать стихийные беспорядки. Они хотели убивать нас точно тогда, когда решат они, и ни днем раньше.

— Следующий! — кричали французские жандармы с перекошенными лицами.

— Не задерживайтесь! — орали они.

При малейшем промедлении они мгновенно впадали в ярость, но успокаивались так же быстро. Их гнев был, так сказать, механический. Если что-то из ценностей падало на пол, мы быстро поднимали, избегая рыка жандармов. В очереди толкали. Один старик уронил палку, и жандарм, подняв ее, ударил ею старика. Но в следующее мгновение, когда старик, защищаясь, поднял руки, офицер просто отдал ему палку.

Некоторые из вновь прибывших хранили в сумках фотографии родных и близких. Чиновники со злостью швыряли их на пол. Фотографии были последним, что осталось от исчезнувшей жизни, и в действиях жандармов содержался сокрушающий сигнал — вчерашний мир больше не существует. Часто они мучили стариков, часть из которых были слишком слабы, чтобы ходить, или смертельно испуганы. Не было ни улыбок, ни доброжелательности, ни сострадания.

— Откуда вы?

Это неизбежно был первый вопрос заключенных, доставленных сюда несколько недель назад и мрачно ожидавших следующего транспорта отсюда. Они хотели услышать что-нибудь неформальное, какие-нибудь новости из дома, получить какой-нибудь знак, что мир еще не окончательно обезумел. Затем неизменно следовал вопрос: «Как вы думаете, долго они будут нас здесь держать?» Они спрашивали, как будто мы, только что прибывшие, в отличие от них, имели какое-то представление о том, что происходит, как будто мы, сгрудившись ночью у радиоприемника, услышали по Би-би-си о каком-нибудь чуде. У Менделя Спиры был радиоприемник — слышит ли он сообщения о Дранси, когда он включает его сейчас? На самом деле, находясь в Ривзальте, мы кое-что слышали о Дранси, но это были только слухи. Сообщали о жестокой расправе над семьюстами тысячами польских евреев. За два дня до нашего прибытия в Дранси подпольная французская газета J’accuse сообщила, что «фашистские палачи сжигают и удушают газом тысячи мужчин, женщин и детей, депортированных из Франции…» В листовке движения Сопротивления сообщалось о поездах, прибывших в Польшу: «Привезенных женщин, стариков, больных и детей — словом, всех, кто был непригоден к работе, убили ядовитым газом». Через несколько дней после нашего приезда в Дранси коммунистическая газета L’Humanité сообщила об экспериментах с ядовитым газом, проведенных над тысячами депортированных из Франции евреев.

Однако я ничего не знал ни об этом, ни о реакции союзников: власти США говорили о «диких слухах», британцы расценивали слухи о массовых убийствах как преувеличенные. Великие западные нации-спасительницы решили, что есть более неотложные проблемы, чем последовательное, как на конвейере, уничтожение целого народа.

Итак, я слушал вопросы заключенных, находившихся здесь уже несколько недель, и качал головой — ответов не было. У меня, так же как и у них, не было доступа к истине.

— Что с нами сделают?

Я пожимал плечами — мне нечего было ответить. И они сами отвечали на свои вопросы: «Куда уж хуже, если детей тоже привозят сюда?!»

Заключенные выглядели изможденными и растерянными. Не получив ответов, они шли дальше. Я вынул из кармана брюк клочок бумаги — расписку, данную мне за ценности, изъятые жандармами. Вспомнились их слова: «Не потеряйте ее, иначе не сможете получить назад ваши вещи». Эти расписки давали проблеск надежды — зачем им нужно было бы вручать их нам, если они собирались нас ограбить или намеревались убить. Снова и снова я слышал отзвуки этого от тех, кто уже стоял на пороге смерти.

Нас кормили водянистым капустным супом, что неизбежно вело к поносам. Почти не было воды, а когда она все же была — не было мыла. Нас поселили в недостроенных помещениях с бетонными полами, покрытыми соломой, в которой обитали вши и другие паразиты. Так было и в Сен-Сиприене, и в Ривзальте. Но здесь было еще хуже. Трубы и электрическая проводка были обнажены. Война прервала все строительные работы, и шестиэтажные здания выглядели заброшенными и мрачными. Они «складировали» тут евреев с августа 1941 года. Туалеты здесь были общие: горизонтальные ряды дыр в досках, без каких бы то ни было перегородок. Мужчины, женщины — не имело значения.

С ностальгией я стал вспоминать Ривзальт с вечерним морским бризом, дующим со стороны Средиземного моря. Он казался курортом по сравнению с Дранси. Здесь десятки людей помещали в одну маленькую комнату, и каждый из них выглядел отчаявшимся и преждевременно состарившимся.

Недалеко от моей комнаты я неожиданно встретил Тони и Эриха Гутфройндов. Сердце у меня подпрыгнуло от радости, когда я их увидел. Тони была дочерью сестры моей тети Шарлотты. Она и ее муж Эрих приехали из Вены. Мы не виделись пять лет, и теперь обнялись, не скрывая слез, и разговаривали до поздней ночи. Как могло такое произойти? Никто не знал. Тони была миниатюрной брюнеткой в синем берете. Даже в этой ужасной обстановке сохраняла она достоинство. Эрих, стройный и сдержанный, не показывал своих эмоций. Мы долго сидели вместе, вспоминая лучшие времена, и Тони пришивала к моей куртке желтую звезду Давида, которую мне выдали жандармы.

— Подожди секунду! — сказал я, когда Тони осталось сделать последние стежки. У меня была спрятана ирландская полуфунтовая банкнота, подаренная мне тетей Олей Бретхольц перед ее эмиграцией в Ирландию в 1938 году. Мне удалось сохранить ее, и теперь я засунул банкноту между звездой и курткой, прежде чем Тони закончила шитье. Кто знает, может быть, настанет день, когда она мне пригодится?

В ранние предутренние часы я упомянул о бегстве. Тони ободряюще улыбнулась, но Эрих считал саму идею слишком рискованной. Я высказал свои опасения, что нас всех убьют.

— Мы останемся вместе, — сказала Тони, крепко сжимая руку Эриха, — и посмотрим, что будет.

Они находили утешение друг у друга, а я черпал его из своего одиночества. Прощай, Анни, прощай, прощай… Я тосковал по маме и сестрам и тревожился, не имея от них известий долгие месяцы. Они находились в своем кругу ада, я — в своем. Я видел Дитту, стоящую у больничного окна, выглядевшую, как если бы ее сердце разрывалось от горя. Но я был один, и Дитта была недосягаема. Я отвечал только за себя самого. И это давало мне некоторую эмоциональную свободу. Я не был обременен ничем, кроме моего собственного ареста и желания охранников удержать меня здесь.