Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе - Лео Бретхольц

— С ними нельзя въехать в Швейцарию, — грубо оборвал Арретас.

— Да, месье, — сказал я.

Я полез в рюкзак и протянул ему мои бельгийские документы. Альберт сделал то же самое. Я чувствовал жестокость в этом человеке и мучительно искал слова, которые могли бы все изменить в этот момент предельного нервного напряжения. Я хотел рассказать ему о нацистах, сгоняющих евреев лишь за то, что они — евреи, рассказать о нашем долгом походе через холодные Альпы, о моих болящих ногах и том, как мы восхищаемся Швейцарией за ее гуманность. И уже заранее знал, что все слова не имеют ни малейшего значения.

— Меня зовут Бретхольц, Лео Бретхольц, — проговорил я.

— Месье Бретхольц, — сказал он, — вы должны вернуться во Францию. Вы не имеете права оставаться в Швейцарии.

Я едва сдерживал слезы.

— Я родился в Вене, — пояснил я. — Бежал от фашистов. Я оставил в Вене мать и сестер.

Я хотел произвести на него впечатление своими искренними словами. Я прикидывался, что не заметил его упоминания о Франции, в надежде, что и он забудет об этом. Я слышал, как Альберт эхом повторял мои мольбы.

— Месье, меня зовут Гершкович, — говорил он. — Я родился в Польше, в Лодзе…

С тем же успехом мы могли разговаривать с ледяными стенами Монблана. Арретас оставался жестким, непреклонным, безжалостным. «Фальшивые документы», — повторил он язвительно. Мы принялись опять умолять его. Казалось, он испытывал садистское удовольствие от нашего унижения. Я тянулся к его руке, умолял о позволении объяснить мою ситуацию судье, как о милости просил об отправлении в трудовой лагерь. Он пялился на меня злорадно. Да есть ли у него семья?! В Вене евреи стояли на коленях на улице. Я встал на колени. Умоляя его, я даже поцеловал ему руку. Но он был непоколебим.

Альберт стоял рядом безучастный, чувствуя фатальность происходящего. Он видел тщетность моих усилий. Арретас высвободил свою руку и самодовольно передал нас полиции Виши недалеко от границы на французской стороне Сен-Гингольфа. Меня провели в одну тюремную камеру, Альберта в другую.

Я лег на жесткую койку и осторожно разулся. С прошлой ночи мои ноги отекли еще сильнее. Я попытался снять носки, но не смог. Они пропитались кровью и высохли, прилипнув к ногам. Ткань как бы срослась с моей кровоточащей кожей и стала частью меня.

Жандарм принес мне немного еды, и я попросил у него теплой воды для ног. После Арретаса этот мужчина казался олицетворением человечности. Медленно я отдирал носки и мыл свои окровавленные ноги. Немного позже я погрузился в тревожный сон.

Утром жандармы доставили нас на другой вокзал. Нас отправили в лагерь для интернированных в Ривзальте. С нами ехала молодая женщина из Люксембурга по имени Милли Кахен. Она тоже была задержана на границе. Находясь под угрозой депортации, она вместе с семьей в 1940 году бежала из Люксембурга. Семья пряталась где-то во Франции, Милли не знала где.

Под вечер мы приехали в Ривзальт, расположенный километрах в тридцати от лагеря для интернированных Сен-Сиприен. Я был подавлен, осознав очевидное: за многие месяцы борьбы за выживание мне не удалось, в сущности, добраться никуда. Круг замкнулся.

Ривзальт был клоакой, сравнимой с Сен-Сиприеном. Во время Первой мировой войны он был построен как перевалочный центр для войск из Сенегала и Марокко и представлял собой множество деревянных бараков, покрывающих несколько километров каменистой местности. Средиземное море было рядом, и иногда свирепые ветры дули через лагерь. Скоро мы обнаружили, что воды для питья, равно как и для всего остального, не хватает, а мыла нет вообще. Было очень грязно.

Заключенные с тупо-равнодушным видом апатично бродили по лагерю в грязной одежде. Многих неоднократно пересылали из лагеря в лагерь. Все ухудшающиеся условия, казалось, надломили их. Даже больные вынуждены были преодолевать несколько сот метров от больничного барака до отхожего места во дворе. Еда после долгой перевозки поступала к нам холодной. В отличие от Сен-Сиприена здесь спали на матрасах, но это были всего лишь матерчатые чехлы, чуть наполненные соломой. Детей поместили отдельно от матерей, разрешив лишь короткие встречи.

И все же во время нашего там пребывания условия в лагере были несколько лучше, чем раньше. Предыдущей зимой топлива почти не было. У заключенных не было подходящей одежды — некоторые вместо одежды просто укутывались в одеяла, у некоторых не было обуви. Умерло больше ста человек.

Сейчас, когда до зимы было еще несколько месяцев, самыми большими проблемами для нас были голод, неопределенность и скука. Я подружился с Милли Кахен. Часто, стоя у колючей проволоки, разделявшей лагерь на две части — мужскую и женскую, мы обсуждали, как пережить войну. У Милли были волнистые каштановые волосы и нежная сияющая улыбка. Она сочиняла стихи и играла на пианино. Мы охотно разговаривали о музыке. Альберт, проходя мимо, приостанавливался, что-нибудь напевал и шел дальше. Я смотрел на людей, бесцельно бродящих по лагерю, и мне казалось, что многие из них навсегда разучились улыбаться.

Мне не хотелось стать одним из них. Неотступно я думал о побеге и представлял бесконечные горизонты, которые откроются передо мной. Я искал отверстия в окружающей нас колючей проволоке, но не находил. Глядя на охранников, я пытался понять, так же ли они безразличны к нам, как те, в Сен-Сиприене.

— Нам надо бежать, — сказал я Милли через колючую проволоку.

— Конечно, — ответила она спокойно. — Но как?

У нас не было документов и почти не было денег. В Ривзальте нам разрешили оставить свои вещи, но их было ничтожно мало.

— В таком месте, как это, мы могли бы отсидеться до конца войны, — сказал Альберт.

— Тебя это устраивает?

— Нет, — ответил он, взглянув через плечо, — но дождаться конца войны в таком месте все-таки можно.

Я не был готов согласиться с такой перспективой. Однажды, лежа на кровати, я пристально рассматривал перекрытие над собой. Оно было скошено, и, несомненно, над ним было небольшое пространство. Я был уверен, что настанет день, когда мы будем депортированы. Смогу ли я там прятаться и если да, то как долго?

Двадцатого октября, на двенадцатый день моего пребывания в лагере, нас известили о переводе в… Дранси, откуда отправлялись поезда в зловещие лагеря на востоке. В последнюю ночь, стоя у колючей проволоки, я нашел в темноте Милли. Ее оставляют здесь, сказала она. Это была короткая отсрочка для жителей Люксембурга.

— Увидимся ли мы когда-нибудь еще?

— Конечно, — мягко ответила Милли.

Однако мы оба знали правду. Не скрывая рыданий, мы прощались при свете луны. Одиноким и потерянным я вернулся в барак и, лежа в кровати, долго не мог заснуть, чувствуя, как страх овладевает мной. Утром, с бьющимся сердцем, я наблюдал, как других собирали для депортации. Взяв рюкзак, я влез наверх по деревянным балкам, горизонтально прибитым к стене, отодвинул часть перекрытия и протиснулся в убежище.