Избранное - Тауфик аль-Хаким

Мальчик вскочил.

— Ничего, ничего, эфенди! — ответил он, словно пробуждаясь от сна.

Его тон заставил учителя смягчиться.

— Школьник возвращается после каникул отдохнувший, веселый, бодрый, готовый учиться, жаждущий знаний, — проговорил он. — Не так ли, Мухсин?

Мальчик в замешательстве опустил голову. Он был сконфужен и огорчен. Весь класс смотрел на него. Он услышал, как Аббас с сожалением и гневом что-то шептал, видимо потрясенный тем, что его друг, которого он считал совершенством, покрыл себя позором. Это больше всего огорчило Мухсина, и он сел на свое место, охваченный тоской и отчаянием. Он твердо решил быть внимательным в классе и, собрав всю свою волю, широко открыл глаза, устремленные на доску. Он хотел сосредоточиться на уроке, каких бы усилий это ему ни стоило, и так старался, что лицо его исказилось и лоб покрылся каплями пота.

Но все усилия Мухсина были тщетны. Мальчик не мог справиться с мучившими его тяжелыми мыслями. Занятия кончились, и школьники разошлись. Мухсин ушел из школы смущенный и грустный: он оскандалился перед учителями и товарищами. Все, конечно, были удивлены и не понимали, что с ним случилось. Но больше всех удивлялся Аббас. Когда он подошел к товарищу и сказал, что отец, к сожалению, не разрешает ему поступить на литературный факультет и поэтому придется нарушить данное Мухсину обещание, он думал, что его друг рассердится или хотя бы расстроится и огорчится. Но, к своему величайшему изумлению, увидел, что это сообщение нисколько не тронуло Мухсина, он отнесся к нему без всякого интереса.

У Мухсина была лишь одна забота: чем заполнить жизнь, ставшую такой пустой? Как прожить долгие грядущие дни? В глубине души он слышал голос, насмешливо вопрошавший: «А до того, как ты полюбил, чем ты был занят? Будь таким, как прежде».

С горькой улыбкой гнева и возмущения мальчик посмотрел на небо, словно восклицая:

«Будь таким, как прежде! Да, я жил без любви и был счастлив, но это было счастье слепца, который не видит красоты света и не знает прелести жизни. Теперь, о судьба, ты излечила глаза слепого и сделала его зрячим. То, что он увидел, ошеломило его. Неужели ты думаешь, что, если ты снова ввергнешь его во мрак, он обретет свое прежнее счастье?»

Мухсин очнулся, увидев, что находится на площади Ситти Зейнаб, и вспомнил, что надо вернуться домой к дядюшкам и тетке, которые, конечно, сразу поймут по его лицу, что с ним происходит. Он нерешительно остановился, не зная, что делать, куда идти. Вдруг он увидел парикмахерскую и, побледнев, как мертвец, замер на месте: из парикмахерской выходил Мустафа-бек. На его подбородке еще белели следы пудры, золотистые усики были подстрижены по последней моде. Он шел, гордо подняв голову, очень элегантный, в руке он держал шелковый носовой платок, подобранный в тон костюму. Изящным жестом он вложил его в левый нагрудный карман, так что осталась видна лишь узкая полоска. Лицо его сияло от удовольствия.

Черное облако опустилось на Мухсина, и он бессознательно бросился к мечети. Неужели этот человек его видел? Сердце мальчика трепетало, голова кружилась. Он быстро скинул башмаки, дошел по ковру до гробницы и притаился в темном углу, едва освещенном большой лампой, спускавшейся с потолка высокого роскошного мавзолея.

Мухсин ухватился за прутья медной решетки и стал твердить срывающимся голосом:

— Ситти Зейнаб!.. Ситти Зейнаб!.. Ситти Зейнаб!..

Его горячие слезы падали на ковер гробницы, и мальчик тщетно старался подавить рыдания, чтобы их не услышали молящиеся.

Глава тринадцатая

В это время Абда стоял перед чертежной доской в училище и трудился над своим проектом. История с Саннией принесла ему горькое разочарование и заставила с головой погрузиться в работу. Однако ему мешал то и дело мелькавший перед ним образ Мустафы-бека. Поэтому Абда выходил из себя, когда при нем заводили на эту тему разговор и произносили это имя. Его самолюбие страдало.

— Перестаньте об этом говорить! У меня болит голова! — раздраженно кричал он и сейчас же выбегал из комнаты.

Никогда его гордость не допускала, что Селим, этот болтун и враль, может одержать над ним победу. Несмотря на все россказни и уверения Селима, Абда оставался при своем убеждении. Что же касается подростка Мухсина, то он слишком молод, чтобы принимать его в расчет.

Абда был спокоен, пока на сцену не выступил богатый и красивый юноша — Мустафа-бек. Тут его самоуверенность поколебалась, и он начал бесноваться, произнося страшные угрозы, но не собираясь их выполнять. Для этого ему не хватало подлинной ненависти, под кипящей пеной ярости таился чистый родник. В конце концов он усердно взялся за работу, стараясь забыться.

Его презрение к Селиму сменилось прежним чувством симпатии и солидарности, которое их связывало до того, как они стали соперниками. И все же Абда непрерывно чувствовал, что в душе у него погас какой-то свет, и ни работа, ни что-либо другое не заменят ему сладостной надежды и прекрасной мечты, скрашивавшей его трудную, суровую жизнь.

Вдруг перед Абдой снова мелькнул образ Саннии. Он не выдержал, бросил рейсфедер и вышел погулять в окружавшем училище саду. Он понимал, что в его жизни чего-то не хватает, но понимал лишь чувством, не осмеливаясь даже мысленно выразить это словами. Лицемеря и обманывая себя, он приписывал досаду и гнев, погнавшие его в сад, совсем другим причинам. Шагая по аллее, он повторял:

— Работа, работа и работа! Ничего, кроме работы! Мы созданы только для работы, точно ослы.

Он прошел мимо зеленого поля, засеянного салатом. Увидев зеленый цвет, Абда вздрогнул. Ему тотчас же вспомнилось, как он чинил у соседей электричество, а за дверью мелькала Санния в зеленом шелковом платье. Она как будто хотела, чтобы он ее увидел. Он вспомнил, каким нежным голосом девушка спросила, что предпочитает Абда-бек — шербет или кофе.

Присев на каменную скамейку, он отдался мечтам, рисуя себе прошлое таким, каким ему хотелось его видеть, и сильно его приукрашивая. Он отлично помнил каждое слово Саннии и до сих пор слышал звук ее голоса. Все поведение девушки в тот день говорило о том, что она заинтересована им и рада его приходу. Возможно даже, что починка проводки была просто предлогом. Впервые он увидел Саннию, подглядывая вместе с братьями в замочную скважину, а в последний раз — в тот знаменательный день, когда чинил у них электричество. Тогда он имел возможность любоваться красотой Саннии, хотя она только мелькала за дверью, словно убегающая газель. Лишь один раз заглянула она в комнату и постояла у двери, но, встретившись взором с глазами девушки, Абда потупился, ослепленный. Как она прекрасна! Он видел ее недолго, но не забыл, с каким чувством смотрел на нее впервые, не забыл и того, что пережил в последний раз, уходя от нее. Это была самая красивая женщина из всех, которых он видел…

Абда задрожал от обиды: ведь Санния предпочла человека, чуждого им всем, она полюбила его и переписывается с ним.

Он вскочил, собираясь сейчас же отправиться к Мустафе и как следует избить его или же пойти к домовладельцу и потребовать, чтобы тот выгнал этого человека из квартиры, а может быть, устроить ему какую-нибудь другую гадость. Абда направился к площади Ситти Зейнаб, но, ослепленный яростью, пошел самым дальним путем. По дороге пыл его постепенно остыл, и в нем заговорил разум. Зачем ему пакостить Мустафе-беку? Чем, собственно, виноват этот молодой человек, что Санния его полюбила?.. Разве он знал, что все они влюблены в нее, а если даже и знал, что же он должен был делать, раз она его выбрала?

Потом ярость Абды обратилась на Саннию: как могла эта девушка презреть их, людей, так давно связанных с нею и ее семьей, и влюбиться в человека, с которым она даже не знакома?

Абда забыл о гневе, который в нем вспыхивал каждый раз, как Селим или Мухсин под каким-нибудь предлогом заходили к Саннии. Он почувствовал, что ему было бы гораздо приятнее, если бы вместо этого чужака она избрала кого-нибудь из них. В нем проснулось сочувствие к братьям, и он понял, какими крепкими узами он с ними связан. Ведь они страдают не меньше его. Абда возмущался и огорчался не только за себя, но за них всех.

Впервые испытывал он потребность быть с ними и поговорить откровенно. Ведь это чувство у них общее, как общее и все остальное — разочарование и горе.

В это же время Селим сидел на верхнем этаже кофейни «аль-Гинди», куда он вернулся, поняв, что бесполезно торчать перед домом соседей. Селим стремился убедить «народ», что вся эта история нисколько его не интересует. Санния — такая же девушка, как все другие. Ему нет до нее никакого дела, и такой человек, как он, не намерен огорчаться из-за нее. Но, прежде чем убеждать других, ему надо было убедить в этом самого себя.